Старый адвокат, недовольно скривившись, качал головой и потирал лысину.
— Гм! Вредные взгляды, очень вредные, да-с! — сказал он покровительственным и как бы сочувственным тоном. — Сразу видно, что вы еще очень молоды, не знаете жизни. Подумайте, чего достигли наши желторотые гонцы в Мадриде, требующие реформ:[109] все они прослыли флибустьерами, многие не смеют вернуться на родину. А что они просили? Самых элементарных, самых безобидных прав, которыми уже давно пользуются народы других стран. Есть вещи, которые мне трудно вам объяснить, вещи весьма сложные… гм, как бы это сказать… Видите ли, существуют высшие соображения, руководствуясь которыми разумное правительство отказывается исполнять желания народа… Не думайте, будто наши властители столь самонадеянны и глупы, нет, нет… Есть другие причины… даже когда просьба в высшей степени справедлива… Гм, ведь правительства бывают разные…
Старик замялся, пристально взглянул на Исагани, затем решительно махнул рукой, словно отгоняя какую-то мысль.
— Я догадываюсь, что вы хотите сказать, — грустно усмехнулся юноша. — По вашему мнению, колониальное правительство, поскольку оно образовалось далеко не идеальным путем и власть его зиждется на том, что…
— Нет, нет, помилуйте! Вовсе не это! — с живостью прервал его старик, делая вид, будто ищет что-то среди бумаг. — Я хотел сказать… Куда ж это запропастились мои очки?
— Вот они, — сказал Исагани.
Сеньор Паста вздел очки на нос и притворно углубился в чтение бумаг, однако, видя, что юноша не намерен уходить, пробормотал:
— Я хотел вам что-то сказать, хотел, да выскочило из головы… Вы меня перебили… Впрочем, это неважно. Знали бы вы, сколько у меня забот, голова пухнет!
Исагани понял намек.
— Итак, мы все… — начал он, поднимаясь.
— Ах да!.. Лучше предоставьте это дело правительству; оно его разрешит надлежащим образом… Вы сказали, вице-ректор против преподавания испанского языка? Возможно, возможно, но не по существу, а только по форме. Я слыхал, что ожидают нового ректора, который привезет проект о реформе обучения… Погодите немного, время терпит, занимайтесь науками экзамены-то на носу. И потом, черт возьми, вы ведь отлично говорите по-испански, бегло, чисто! Вам-то зачем вмешиваться в эту затею? Какая вам польза от того, будут или не будут кого-то обучать испанскому языку! Уверен, что отец Флорентино скажет вам то же! Нижайший ему поклон…
— Мой дядя, — возразил Исагани, — всегда учил меня думать о других не меньше, чем о себе… Я хлопочу не о себе, а о тех, кто находится в худших условиях…
— Вот еще! Пусть делают то же, что вы, пусть ослепнут над книгами и облысеют, как я, заучивая на память целые абзацы!.. Вы знаете испанский, потому что долгие годы учили его — ведь вы не из Манилы, и родители ваши не испанцы! Так пусть другие берут пример с вас и с меня… Я был на побегушках у всех наших учителей-монахов, готовил им шоколад — правой рукой помешивал в чашке, а в левой держал грамматику… И вот, слава те господи, выучился без каких-то особых учителей, академий и правительственных разрешений… Уж поверьте мне, кто действительно желает, тот и учится и в люди выходит!
— Но многие ли из желающих учиться достигают того, чего достигли вы? Едва ли один из десяти тысяч!
— Хм! А куда нам больше? — воскликнул старик, пожав плечами. — Адвокатов у нас избыток, многим приходится идти в писаря. Что ж до врачей, они ссорятся, грызутся и поносят друг друга из-за каждого больного… Нам, сударь, нужны руки, рабочие руки в сельское хозяйство!
Исагани стало ясно, что он зря теряет время; все же он снова попытался возразить:
— Это верно, врачи и адвокаты у нас есть, но я бы не сказал, что их так уж много, — в иных селениях нет ни одного; возможно, число их достаточно, но вряд ли это серьезные, знающие специалисты. И если все-таки молодежь идет учиться, а выбор профессий ограничен лишь этими двумя, можно ли мириться с тем, что молодые люди попусту тратят время и силы? Ведь, несмотря на недостатки нашей системы образования, мы готовим много адвокатов и врачей, и они нам нужны, так пусть это будут хорошие специалисты. И если даже нашу страну хотят сделать краем землепашцев и наложить запрет на все виды умственного труда, я не вижу никакой беды в том, чтобы просветить этих самых землепашцев, дать им знания, которые помогут разумно и с пользой вести хозяйство.
— Ба, ба, ба! — замахал руками адвокат, точно хотел разогнать высказанные Исагани мысли. — Чтобы быть хорошим земледельцем, вовсе не обязательно образование. Мечты, фантазии, бредни! Полно, полно, послушайте лучше, что я вам скажу. — Он встал и, ласково положив руку на плечо юноше, продолжал: — Я дам вам совет, превосходный совет, потому что считаю вас человеком умным и уверен, что он не пропадет втуне. Вы намерены посвятить себя медицине? Так обучайтесь накладывать пластыря и ставить пиявки, но не пытайтесь улучшать или ухудшать участь себе подобных. Когда получите диплом, возьмите в жены состоятельную, набожную девицу, старайтесь хорошо лечить и хорошо зарабатывать, не встревайте ни в какие дела, касающиеся общего положения страны, ходите к мессе, исповедуйтесь, причащайтесь, как все прочие, и, ручаюсь, со временем вы будете меня благодарить, а я, если доживу, порадуюсь, глядя на вас. Помните, разумная доброта должна начинаться с заботы о самом себе; человеку не следует искать на земле чего-либо иного, кроме возможно большей суммы счастья для себя, как говорит Бентам[110]. Если же будете донкихотствовать, вы и врачом не станете, и не женитесь, и вообще ничего не достигнете. Все от вас отвернутся, соотечественники первые посмеются над вашим простодушием. О, поверьте, вы еще вспомните мои слова и признаете, что я был прав, — когда голова ваша станет такой же седой, как моя! — И старый адвокат, грустно улыбаясь и покачивая головой, подергал себя за жидкую седую прядку.
— Когда я поседею, как вы, сударь, — так же грустно ответил Исагани, и, оглянувшись на свое прошлое, увижу, что трудился лишь для себя и не сделал того, что мог и должен был сделать для родины, которая дала мне все, для моих сограждан, которые помогают мне жить, тогда, сударь, каждый седой волос станет для меня тернием, и не хвалиться я буду своими сединами, а стыдиться их!
Молвив это, он отвесил глубокий поклон и вышел.
Адвокат застыл на месте, изумленно глядя перед собой. Шаги постепенно стихли. Старик опустился в кресло и пробормотал:
— Бедный юноша! А ведь подобные мысли бродили когда-то и в моей голове! Да, всякий был бы счастлив сказать: я много сделал для отечества, я посвятил жизнь благу ближних своих! Гм, лавровый венец, пропитанный желчью, увядшие листья, под которыми скрыты тернии и черви! Нет, это не жизнь, это не кормит, не дает почестей; лавровые листья годятся разве для соуса, покоя они не приносят и не помогают выигрывать процессы, напротив! В каждой стране — своя мораль, как свой климат и свои болезни. — И немного спустя добавил: — Бедный юноша! Кабы все думали и поступали как он, я бы не поручился, что им не… Бедный юноша! Бедный Флорентино!
XVI
Терзания одного китайца
В ту же субботу вечером китаец Кирога, мечтавший об учреждении консульства для китайцев, давал званый ужин на втором этаже своего большого торгового заведения, расположенного на Эскольте. Гостей собралось много: монахи, чиновники, военные, торговцы, клиенты, компаньоны. Заведение Кироги поставляло все необходимое священникам и монастырям, отпускало товары в кредит чиновникам; служащие в магазине были честные, любезные, усердные. Даже монахи и те не брезговали проводить у Кироги целые часы на виду у посетителей или во внутренних комнатах за приятной беседой…
В этот вечер гостиная в доме Кироги являла собой весьма живописное зрелище. Монахи и чиновники, сидя на венских стульях и привезенных из Гонконга табуретках темного дерева с мраморными сиденьями, расположились вокруг квадратных столиков; одни играли в ломбер, другие просто беседовали; ярко горели золоченые люстры, затмевая тусклое мерцанье китайских фонариков, украшенных длинными шелковыми кистями. На стенах были развешаны пейзажи в мягких синеватых тонах, какие рисуют в Кантоне и Гонконге, и тут же, рядом, безвкусные, кричащие олеографии, изображающие одалисок, полуголых красавиц, женоподобного Христа, кончину праведника и грешника, — изделия еврейских фирм в Германии, выпускаемые для продажи в католических странах. Была здесь и известная китайская гравюра на красной бумаге: сидящий старец почтенного вида с добродушным, улыбающимся лицом, а позади него слуга, уродливый, отвратительный демон в угрожающей позе, вооруженный копьем с широким лезвием; филиппинцы, невесть почему, называют этого старика кто Магометом, а кто — святым Иаковом; китайцы также не могут толком объяснить, кого изображают эти фигуры, олицетворяющие начала добра и зла. Громко стреляли бутылки шампанского, звенели бокалы, то здесь, то там раздавался смех, сигарный дым смешивался с особым, присущим китайскому жилью сложным запахом пороха, опиума и сушеных фруктов.
