и трахаю Фрейю. Мне и раньше снилось, что я сплю с ней или смотрю, как с ней спит он, но в том сне я была им, полна им, наполнена им до краев и терлась об нее своим твердым багровым членом.
С тех пор я перестала ревновать к Фрейе. Когда он говорил с ней по телефону или я заходила на ее страницу, ревность начинала шевелиться где-то в глубине души, но только рефлекторно. Она больше не составляла часть моего «я». Меня как будто много лет били ремнем, и вдруг моя чувствительная плоть заменилась на что-то иное, безжизненное. Боль никуда не ушла, но ощущала ее уже не я, а статуя.
Январь 2014
1
Раз в году, после Рождества, Киран навещал своего отца Питера, который жил в окрестностях гор Уиклоу.
Он бросил свою маленькую семью в Дании, когда Кирану было семь лет. После этого, всклокоченный, помятый, желчный и пьяный, каждые несколько лет объявлялся в Копенгагене и водил сына поужинать.
Чем старше становился Киран, тем сильнее ненавидел их редкие, пустые встречи и самого Питера. Тот, возможно, чувствовал растущую враждебность красивого дерганого подростка, сидящего напротив, и, в свою очередь, ерничал и грубил.
В январе две тысячи четырнадцатого года я отправилась к Питеру вместе с Кираном, уехав из Уотерфорда, где провела Рождество. Мы добирались до его малопригодного для жилья арендованного коттеджа, промозглого, замызганного и обветшалого, на поезде, автобусе и такси. К тому времени отец Кирана прожил там несколько лет, и грязь этого места въелась в его быт. Он держал в чистоте кофейник, плиту и стол, за которым писал в газеты бесконечные, ни разу не опубликованные письма о безобразном качестве местных дорог и услуг. На все остальное он махнул рукой.
Надо было видеть, как старик воевал с Кираном. Его лицо все еще было красиво, но казалось словно обваренным, кожа мраморная, в фиолетовых прожилках. Создалось впечатление, будто он весь год копил энергию и силы в своей тесной берлоге, чтобы уничтожить сына, и теперь с маниакальностью чокнутого стендап-комика передразнивал каждое его движение. Он так долго пародировал жеманно курящего Кирана, что на висках от напряжения вздувались вены, а по щекам расползались багровые пятна.
Он угостил нас ужином – картофельным пюре и котлетами по-киевски из супермаркета, – и мы поели перед камином, держа тарелки на коленях. Киран пересказывал какой-то банальный случай на работе о том, как в галерее кончилось вино и вместо него из подсобки вынесли старые банки дешевого сидра «Друид»; он увлекся рассказом и, как всегда в моменты оживления, слегка манерно крутил ладонями. Питер поставил свою тарелку на грязный пол, подался вперед в своем кресле, стоявшем вплотную к огню, завращал ладонями, пригнул голову к коленям, гротескно вывалил язык – а потом резко выпрямился, поймал мой взгляд и расхохотался.
Но Киран не дал слабины, продолжал себе улыбаться и возить вилкой по пюре. Так уж у них повелось: отец изливал на него весь свой яд и бешенство, а Киран не реагировал, не повышал голос, не хлопал за собой дверью. Он терпел и наказывал этим своим терпением Питера. Он был настолько сверхчеловечески невозмутим, что его отец никогда не получал удовлетворения. Эти два взрослых человека не умели общаться друг с другом иначе.
На первый взгляд они не были похожи. У Кирана вызывали отвращение пахнущая плесенью старая одежда Питера, его развалившиеся ботинки, привычка питаться консервами и готовой едой из контейнеров, вызывающе, бесстыдно валяющиеся по всему дому пустые бутылки. Но в тот вечер, когда они мерились упрямством в отблесках камина, меня поразило, насколько схоже выражение их лиц.
После десятилетий взаимных обид и недосказанности на лицах этих двоих застыли одинаковые язвительные гримасы. Они ни за что не признались бы, что любят друг друга, такого не было ни разу, но не могли и открыто признаться в своей ненависти. Если когда-то Киран и мог заявить: «Я ненавижу тебя за то, что ты бросил меня одного, когда я был ребенком», то это время давно прошло.
И если Питер когда-то хотел посмотреть своему мальчику в глаза, попросить прощения и сказать, что в те годы он был молод, напуган и мало что понимал; если он хотел взять за руку Кирана, методично выдергивавшего нитки из рукава во время встреч с отцом, и сказать: «Бросив тебя, я не стал счастливым. После своего бегства я не знал радости. Мне жаль, что я не сумел о тебе позаботиться, жаль, что так этому и не научился»; если он хотел обхватить Кирана, прижать к себе и сказать: «Я всегда буду твоим отцом. Я не только зачал тебя, с твоим рождением в моем сердце появился уголок, который всегда будет принадлежать тебе», – если он и хотел чего-то в этом духе, то опоздал.
Когда мой папа был маленьким, у его школьного товарища умер отец, и папа вбил себе в голову, что то же самое скоро случится и с его собственным отцом. Вечером он уселся на дороге к их дому в новом поселке для богатеющих синих воротничков и стал ждать с работы отца. Он впивался зубами в свои маленькие кулачки, теребил рукав колючего школьного свитера и отчаянно молился, чтобы папа поскорей появился из-за поворота, улыбнулся своей широкой заразительной улыбкой, подхватил его на руки и понес домой.
Примерно в том же возрасте я пела в церковном хоре, радовалась, когда мне доставались сольные партии, и благочестиво закрывала глаза во время любимых гимнов – тогда я еще не потеряла веру. Однажды вечером на мессу должен был прийти мой папа; мне дали целый куплет, но служба шла своим чередом, а папа все не появлялся. Я постепенно впадала в панику и вскоре беззвучно расплакалась прямо на хорах, держа глаза широко раскрытыми, чтобы прихожане ничего не заметили. Пока я пела соло, по щекам у меня текли слезы, а когда месса кончилась, я согнулась пополам, вдавила кулаки в глазницы и зарыдала взахлеб в полнейшей уверенности, что папа умер.
И тут ко мне подскочил папа – оказывается, все это время он стоял в заднем ряду, поскольку опоздал из-за пробок, – схватил меня в охапку и тысячу раз повторил, что все время был тут, я его просто не заметила.
По сравнению с Кираном мне крупно повезло: я боюсь лишиться отцовской любви, а он страдает от полного ее отсутствия.
2
Приближался ежегодный
