– Знакомый почерк, – шевельнулись мурашками серые клеточки.
– Луи де Маара? – поднял Пуаро котелок, слетевший с головы при падении.
– Да, капитана Гастингса. Боюсь, на следующем надгробии будет фигурировать 1839-ый год, год нашего рождения.
– Не на следующем, далеко не на следующем, – неуверенно возразил Пуаро, механически отряхивая пальто от налипшего снега.
– За это придется побороться…
– Ну что, в таком случае, продолжим наши игры?
– А что остается делать, милейший наш Пуаро, что остается делать?.. Не играть же в покер по маленькой, заглядывая в карты соседа и сплетничая об очередной попытке суицида, предпринятой Моникой Сюпервьель?
Садовник Катэр, чистивший в это время вертолетную площадку от снега, вечером письменно доложит профессору Перену, что пациент Пуаро опять сам с собой разговаривал.
10. Лезвие и она
Ради экскурса к истокам событий, происходящих в данной части нашей истории, мы оставили Пуаро с Гастингсом на пути к «Трем Дубам». Вернувшись, мы находим их у дверей жилища третьей по счету жертвы эльсинорского Джека Потрошителя…
Попросив Гастингса подождать его на ближайшей скамейке, – тот всерьез обиделся, – Эркюль Пуаро более чем деликатно, то есть коротко и один раз, позвонил к мадемуазель Генриетте. Открыв дверь, та изобразила растерянность, когда это сыграло, счастливо заулыбалась:
– О, Пуаро, это вы! Я чувствовала, вы явитесь! – горло ее было повязано белым шарфиком, пламеневшим красными бабочками.
– Вы ели пирожные? – задал он первый пришедший на ум вопрос, чтобы осилить смущение. – У вас сливочный крем с кедровыми орехами на верхней губе.
– Последнее время я пытаюсь поправиться, – порозовев, мадемуазель Генриетта облизнула губки остреньким язычком. – Но, к сожалению, у меня ничего получается.
И всплеснула руками:
– Да что же мы стоим на пороге, проходите, пожалуйста, в дом.
– Я к вам по делу… – прошел Пуаро в гостиную.
– Знаю.
– Профессор сказал?
– Нет. Он ничего мне не говорил. Просто вы ко мне обращаетесь исключительно по делам.
– Что ж поделаешь, что ж поделаешь, я вынужден работать. Вы же знаете, что творится в Эльсиноре.
– Знаю… Что ж, давайте в таком случае перейдем к делу. Мне раздеться?
– Я думаю, не стоит, – сконфузился великий сыщик. – Просто снимите шарфик, а там посмотрим.
Мадмуазель Генриетта выполнила просьбу, и Пуаро увидел неглубокий порез длинной около четырех дюймов.
– Похоже, Джек действительно сведущ в медицине, – закончив осмотр, сказал сыщик. Он был смущен плотской красотой земной богини, ее статью королевы, шелковистой кожей, взором, обещавшим райское наслаждение.
– Почему, мой друг, вы так решили? – поинтересовалась мадемуазель Генриетта, кокетливо коснувшись плеча сыщика нежными пальчиками.
– У вас увеличена щитовидная железа. А когда ее оперируют, остается примерно такой шов. В принципе, можно сказать, что вас вовсе не пытались убить, – лукавил он с целью успокоить женщину. – Но показали, на что надо обратить профилактическое внимание. Кстати, вы знаете, что удаление зоба чудесным образом улучшает психическое здоровье человека?
– Знаю. Профессор Перен говорил мне об этом неоднократно. Я могу вернуть пластырь на место?
– Конечно, мисс, конечно.
Мадемуазель Генриетта пошла к зеркалу. Пока она прилепляла пластырь на лебединую шею и повязывала платок, Пуаро краем глаза сканировал ее тонкую талию, округлые линии бедер. Женщина, зная, что гость восторженно за ней наблюдает, не торопилась.
– Может быть, расскажете мне, как это случилось? – спросил сыщик, когда она, наконец, уселась на диван подле него.
– Рассказывать, в общем-то, нечего… Давеча легла как обычно, около часу ночи. Проснулась рано, часов в шесть, и тотчас почувствовала – с горлом что-то не то. Бросилась к зеркалу, смотрю – порез с кровоподтеками. Поняв, что ночью была во власти Потрошителя, заплакала…
– Как я понял, ничего из того, что случилось той ночью, в вашем сознании не отложилось? – спросил Пуаро, поглядывая на копию «Геркулеса и Омфалы» Франсуа Буше, висевшую на стене прямо перед его глазами.
– Нет, отложилось. Что-то туманное, пытающееся распахнуть дверь из подсознания в сознание… Утром я осмотрела комнаты, прошлась вокруг дома – никаких следов не нашла и ничего не вспомнила. Потом попросила месье Жерфаньона осмотреть входной замок, все окна. Он осмотрел, никаких признаков взлома не обнаружив. Но в обед…
Генриетта замолкла, глаза ее жалобно приклеились к глазам Пуаро.
– Что в обед?! – обнаженные Геркулес и Омфала продолжали целоваться в неестественно напряженных позах. Напружиненного Пуаро это нервировало. «Эркюль и Омфала, – подумал он, чтобы расслабиться. – Омфала – это та же Афродита-Астарта. Нет, эта картина не зря здесь повешена…»
– В обед я взяла столовый нож, и сразу все стало у меня пред глазами. Я увидела, как этот человек черной бесшумной тенью вошел в спальню, подошел к кровати со стороны изголовья. Подошел, постоял, смотря прямо в лицо, вынул носовой платок. Отвернув лицо в сторону, смочил его чем-то из пузырька или пульверизатора, поднес к моему носу… Сначала я ничего не чувствовала, но, через секунды, стало как-то особенно радостно, я заулыбалась, как улыбаются дети во сне. Когда в руке у него появился длинный острый нож, тоже улыбалась… И, знаете, видение это было явственным как кино. Оно и сейчас стоит перед моими глазами…
Тут на кухне что-то хлопнуло.
– Что это?! – спросил Пуаро, посмотрев в сторону кухонной двери.
– Мышь, наверное, попалась. Я так их боюсь, панически боюсь. Вы не вынесете ее, когда будете уходить? Я буду весьма признательна… – нежно погладила ему руку.
– Я сделаю это сейчас, чтобы вы не отвлекались, – вставая, мужественно сказал Пуаро, как и женщины, боявшийся мышей.
Спустя минуту он вернулся.
– Я выбросил ее в форточку. Вместе с мышеловкой и перчатками – признался, устроившись на диване. – Так что вы еще видели в своем послеобеденном видении?
– Я не могу вам это рассказать… – порозовели щечки женщины.
– Рассказывайте. Не мне, но сыщику.
– Но…
– Рассказывайте!
– Ну, слушайте… В общем, увидев его нож, длинный и острый, я… я заулыбалась. Представьте, я нагая – я сплю нагой, – лежу под тонким, облегающим тело одеялом, и улыбаюсь. А он левой рукой проводит по моему горлу, ласково так, подушечками пальцев, потом появляется нож. Он, блестя в свету луны, медленно-медленно подкрадывается к моему горлу. Я сплю и не сплю, я в прострации, а лезвие скользит по коже, взрезает эпителий, выпуская кровинку за кровинкой… Я чувствую остановившимся сердцем: он медлит, он наслаждается моментом, он временит на грани моей жизни, он уже видит меня выпотрошенной, видит мои внутренности – печень, почки, матку, груди, брошенными в хирургический тазик, видит мое влагалище на своей ладони. Он все это видит и, вот, вожделенная кровь вскипает у него в жилах, рука решительно сжимает нож, еще секунда, и я захриплю перерезанным горлом, еще миг – одеяло улетит в сторону, и тут же острая сталь взрежет мое тело от лобка до грудины, и я кончу… Кончу свое земное существование…
Хотя у Пуаро и наметилась эрекция после слов «Я нагая – я сплю нагой», он был недоволен, ибо, строго воспитанный, приверженный к традиционному укладу жизни, ни в коей мере не терпел жесткого натурализма. При всем при том Пуаро молчал, представляя себя на месте преступника, который, в силу трагического стечения жизненных, а возможно, и наследственных обстоятельств, вынужден раз за разом совершать попытки самоутверждения не с помощью пениса, но остро наточенного ножа.
– И тут, – продолжала говорить Генриетта, все более и более впадавшая в состояние, весьма похожее на тихое умопомешательство, – с веранды, – когда жарко, я оставляю дверь открытой, – раздался сдавленный стон. Обернувшись одновременно, мы увидели силуэт человека, стоявшего за шторой в лунной подсветке, увидели его сумасшедшие глаза…
– Глаз за шторой, даже кружевной, вы увидеть никак не могли.
– Ну, он так напряженно стоял, что я подумала: он сумасшедший…
– Значит, вы видели, как этот человек напряженно стоял за шторой…
– Да.
– Из этого следует, что вы не могли не видеть Потрошителя, – победно блеснули глаза сыщика. – Вы его узнали?
– Я видела? Потрошителя? – смутилась женщина. – С чего вы это взяли?
– Вы сначала сказали, что длинный и острый нож Потрошителя блестел в свету луны, и только что – в каком состоянии злоумышленник стоял за шторой. Из этого следует, что вы рассмотрели лицо человека проникшего в вашу спальню с ножом в руке.
– Он был в маске, я вспомнила! Да, да! В черной бархатной маске!
– Понятно. А что было потом?
– Потом я от страха спряталась под одеяло, тут же раздался выстрел, Потрошитель бросился вон, видимо, на веранду…
