Он кивнул и сел. Ее лицо. Оно разгладилось. Рот открылся. Он протянул руку и поднял ей веко. Под ним был желтоватый белок и взгляд, взгляд, которого он не узнал. Он отдернул пальцы, веко соскользнуло на место.
Сестра принесла белую свечу в подсвечнике и поставила на столик, отключила аппаратуру и зажгла свечу.
— С вами все в порядке? — прошептала она. — Думайте о том, что она не страдала. Просто тихо уснула, совсем без боли.
Кто-то засмеялся. Это возвращались Турюнн с Эрлендом, держа в руках по стаканчику сока. Он услышал звон льда в стаканах. Они остановились. Застыли.
— Она… — сказала Турюнн.
— Да, — ответила медсестра.
Эрленд подошел к кровати, поставил стакан на столик и погладил мать по щеке.
— Она теплая, — сказал он.
— Это потому, что у нее температура, — отозвался Тур. — Была.
Нет, этого не может быть. С этим ему не справиться.
Часть третья
Тур упал со стула и остался на полу. Медсестра поспешила принести полотенце из ванной, обмакнула его в холодную воду, села на корточки и приложила полотенце ему ко лбу.
— Он прожил с ней всю жизнь, — сказал Эрленд. — Болей она чуть дольше, он бы свыкся с предстоящей потерей.
Тур открыл глаза. Он лежал на боку в расстегнутой куртке. Турюнн заметила, что воротничок рубашки под свитером пожелтел от пота и жира, и почувствовала к нему внезапное и запоздалое сострадание.
— Он приходит в себя, — сказала медсестра. — Я принесу вам кофе и кусок торта. Он, наверное, еще и ничего не ел.
Турюнн опустилась рядом с отцом на корточки:
— Все в порядке? Ты потерял сознание.
— Потерял сознание?
— Упал прямо со стула. Но, кажется, ты не ушибся, просто завалился набок. Сейчас принесут кофе. Хочешь встать?
Эрленд помог, они усадили его на стул. И тут он словно заново обнаружил старуху в кровати. Закрыл глаза и издал сдавленный крик, не разжимая губ. Сестра вошла с кофе на подносе, тремя пластиковыми чашками и кусочками торта.
— Он пьет кофе с сахаром, — сказала Турюнн. Медсестра кивнула и снова исчезла.
Он сидел, наклонившись вперед, сложив руки и прижав их к животу. Обменялся взглядами с Эрлендом.
— Маргидо знает, как… — сказал отец. — Он приедет часам к двум. Раньше у него не получается. У него эти… эти…
Она вытащила Эрленда в коридор.
— Мы не можем сейчас уехать и оставить его, — сказала она. — Надо отправиться с ним домой.
— Но Господи, Турюнн!
— Ты сам сказал! Он прожил с ней всю жизнь. Кто-то же должен…
— Я не смогу! В понедельник Рождество! Я хочу домой к моей привычной жизни!
— Нет, ты сможешь. А как же я? Мне что, одной?.. Он же твой брат! А еще твой отец сидит на хуторе и… и…
Она заплакала, он обнял ее.
— Я попробую, — сказал он. — У меня ведь «валиум» с собой. Можно дать одну таблетку Туру, но тогда надо заехать в отель. И еще мне надо позвонить Крюмме.
Она сглотнула слезы, надо соображать трезво, высвободилась из его объятий.
— Я выпишусь из гостиницы, — сказала она. — И переночую на хуторе.
— Только без меня! — ответил он. — Это уже слишком.
— Пожалуйста. Я ведь даже дома не знаю. Не знаю, где… Будь же моим дядей, в конце концов. Хотя ты не…
Несколько секунд он стоял молча, глядя в пол, потом медленно кивнул.
Отец не хотел дожидаться Маргидо, только покачал головой, когда они его спросили.
— Домой, — сказал он.
Она предоставила сотрудникам больницы связаться с Маргидо, Эрленд оставил им номер его мобильного. Когда они вышли, шел снег. Они шагали по обе стороны от отца, тот не помнил, где оставил машину, но Турюнн ее заметила.
— Я поведу, — сказала она.
— У меня все равно нет прав, — сказал Эрленд. Ему пришлось убирать разный мусор с заднего сиденья. «На нем светлые брюки, они непременно перепачкаются», — отметила Турюнн. Он ничего не сказал про запах. «Вольво» завелась с первого раза, но Турюнн долго возилась с коробкой передач, пытаясь поставить машину на задний ход. Сцепление схватывало только при полностью отжатой педали. А серво вообще не было.
— Где включаются дворники?
Отец не отвечал, сидел, опустив голову, руки на коленях.
— Я понятия не имею! — сказал Эрленд и наклонился вперед между сидений, судорожно изучая разные кнопки на панели.
Турюнн постепенно разобралась и с дворниками, и с печкой. Она всем телом понимала, что не хочет, не хочет, но должна. Ехать на развалившийся хутор с отцом, пребывающим на грани срыва. Она не знала, как вести себя с людьми в горе. Хорошо, что у Эрленда был «валиум», утихомирить скорбь отца химическим путем — лучше сейчас и не придумаешь. А что со свинарником?
Они выбрались с больничной территории и поехали в отель. Когда машина остановилась перед главным входом, отец поднял голову.
— Домой, — сказал он. — Не сюда.
— Нам надо забрать вещи и выписаться, я поставлю машину на нейтралку, чтобы работала печка, хорошо? Ты подождешь здесь?
Он не отвечал.
Эрленд заплатил за обоих, она не стала возражать.
— Это же только карточка, не настоящие деньги. Иди к Туру, я разберусь с остальным.
Он сидел все так же. Машина прогрелась, стекла отпотели. Она не смогла открыть багажник, пришлось ей залезать на заднее сиденье и перетаскивать свою сумку через спинку кресла. Сзади лежало какое-то огромное приспособление, похожее на капкан для лисиц.
— У тебя тут капкан? Ты им не пользовался?
Он покачал головой:
— Нашел. В поле. Думал… отдать его кому-нибудь.
Она больше ни о чем не спрашивала, села за руль, зажгла сигарету и опустила стекло.
Эрленд позвонил Крюмме из машины. Он говорил спокойно и внятно, мать умерла, он едет к Туру домой, сегодня не прилетит, когда вернется, неизвестно.
— Езжай по знакам на Флакк, — сказал отец.
Они ехали через празднично украшенный город. На тротуарах было полно людей, витрины соревновались, какая краше сияет.
— Less is more[7], — сказал Эрленд.
— Что?
— Ничего. Говорю сам с собой.
Они замолчали, все, пока не проехали Флакк. За спиной оставалась стена из туч, здесь небо было бледно-голубым, два парома разошлись посреди фьорда.
— Как ужасно застрять здесь, — сказал Эрленд.
Она посмотрела на него в зеркало.
— Я только хотел с ней попрощаться. Хотя она в свое время этого не сделала.
— Заткнись, — сказал отец.
Эрленд сказал, где надо свернуть, она не помнила дороги и не узнавала ее, пока они не доехали до парадной аллеи.
Отец вышел из машины, как только она припарковалась на дворе, и направился в свинарник.
— Отец! — крикнула Турюнн, назвав его так впервые. Он не остановился.
— Надо сначала пойти в дом! И все рассказать!
Он закрыл за собой дверь в свинарник.
— Вот веселья-то будет, — сказал Эрленд. — Может, мы поедем? Автостопом до города. Здесь так безобразно. Хоть снег и прикрыл все дерьмо.
— Отвали. Я хочу его увидеть. Я ведь с ним даже не знакома.
Старик сидел в гостиной. Ее дедушка. Поднял голову, когда они зашли через кухню. Он был бородатый, запущенный, одежда дырявая, в пятнах от еды, и масса перхоти на плечах. На коленях он держал толстую книгу, в левой руке — лупу. В книге были фотографии, она разглядела Гитлера, даже вверх ногами она его узнала. Старики все никак не забудут войну.
— Здрасьте, — сказал Эрленд, облокотившись о дверной косяк. — Вот и я.
Она вышла вперед и протянула дедушке руку. Он медленно ответил на рукопожатие, на лице отразилось изумление. Ногти у него были длинными, горчичного цвета с траурной рамкой.
— Я Турюнн, дочь Тура.
— Дочь?
— Да. Я была здесь в среду, но вы были заняты чем-то.
— Но он никогда не говорил…
— Она умерла, — вмешался Эрленд.
Старик посмотрел сквозь него и ничего не сказал. Эрленд сунул руки в карманы.
— Только что, — добавила Турюнн. — Мой отец в шоке, он потерял сознание в больнице, а сейчас пошел прямо в свинарник. Он был не в состоянии вести машину, поэтому мы приехали с ним и останемся ночевать.
Эрленд вернулся на кухню.
— Анна, значит, умерла, — сказал дедушка. У него остались одни верхние зубы, она только сейчас заметила, как нижняя губа шамкает о голую десну, отчего подбородок выдается вперед, острый и костистый.
— Да. Тихо заснула. У нее собралась вода в легких из-за сердца. И температура поднялась, вероятно, начиналась пневмония. Они не могли ничего сделать. Болей у нее не было.
— Нет. Ага. Вот как. А ты… Турюнн. Ага. И когда же…
— Сегодня, утром. Только что.
— Нет, я имею в виду, что ты… что Тур…
— А! Вы об этом. Он встретился с моей матерью, пока служил в армии. Она как-то раз приезжала сюда. Ела печеночный паштет.
— Именно. Я помню. Прекрасно помню. Но вот что она ждала ребенка…
