Через пару часов явились офицеры, пьяные абсолютно, но в тисках особой офицерской деликатности, их все время шатало, и они все время церемонно извинялись.
— Пойдемте, поужинаем. — Предложил пан Кохановский. Вагон–ресторан оказался в двух шагах от их вагона. Пожилой ухажер все устроил по высшему разряду. Зная тайный официантский язык, он заставил ресторанную обслугу озабочено вертеться вокруг их столика. Началось все с чистой скатерти и так далее по полной программе, вплоть до мороженного и пожеланий счастливого пути.
— Приятно оказаться в обществе такого обходительного человека. — Несколько раз повторила за вечер Лариса, вовсю раскуривая болгарские сигареты пана Кохановского. Он отвечал ей комплиментом на комплимент. Он сказал ей, что она относится к тому редкому сейчас виду дам, которым приятно услужить. Совершая ради нее маленькие бытовые подвиги, чувствуешь свою мужскую уместность, и время не проходит зря. Он еще тогда в буфете обратил на нее внимание, и залюбовался, в самом невинном смысле пани Лара, так утомляет общение с женщинами лишенными подлинного женского обаяния. Как хорошо, что за эти годы вы не изменились, пани Лара, наоборот, этот шик, этот милый женский апломб стал только отчетливее.
— Я вернулась. — Сказала Лариса, допивая уже теплое шампанское.
— Я не понял.
— Да я и сама не понимаю, что это было.
Она не стала рассказывать про себя в валенках и с лопатой посреди заваленного снегом подмосковного двора, про грязные бутылки жуткого Рыбоконя, стреляющие клубами старинного дыма ковры из берлоги «раковой шейки».
— Я была не я, а теперь я снова я.
— Понимаю! — Сказал пан Кохановский с мудрой улыбкой.
2
Это здание как будто сослали в гущу реальной жизни. Стеклянно–алюминиевый параллелепипед поставленный вертикально, смотрелся как–то обнаженно и беззащитно в окружении угрюмых заводских корпусов с частично выбитыми или закопченными окнами, кирпичных, забытых в небе, никогда не дымящих труб, маневрирующих по обтекающим рельсовым путям железнодорожных тягачей и истеричных электричек. Многочисленным сотрудникам заведения, занимавшего большую часть двадцатиэтажного оффиса, приходилось опасливо озираться на деревянной переправе через железную реку. Так что появление на работе можно было приравнять к небольшому подвигу.
В кабинетах этого здания производилась на регулярной основе питательная научно–пропагандистская продукция для трансляции ее в народно–хозяйственные массы. Тут же попутно ковались кадры для этого. Кадрам этим, заседавшим в высоченном здании, как бы предлагалось время от времени окидывать взором промышленный пейзаж, подумать о народной жизни, чтобы не забывалось ради кого они трудятся.
Кабинет директора находился на десятом этаже, что шло несколько против логики этого замысла, потому что с двадцатого увидеть можно было бы больше. Впрочем, может быть те, кто планировал рассадку, думали о том, что двадцатый этаж уже слишком оторван от плоскости народной жизни. Так что десятый в самый раз, и достаточно высоко, но все же не в эмпиреях.
Каждому «направлению» полагался этаж, в правом торце, если смотреть от лифта, за непрозрачной стеклянной дверью, таились под солидной обивкой обширные кабинеты для заведующего и его заместителя, между кабинетами сидела секретарша, и все это называлось главной дирекцией. От стеклянной двери шел широкий коридор, направо и налево двери, за которыми располагались рабочие места ведущих специалистов. Каждый из которых вел свой отдел, в помощь ему полагалось два–три рядовых специалиста. Напротив лифтовой площадки обычно находилось машбюро, трещавшее как сильно увеличенный муравейник, зубодробительными трелями многочисленных электрических «ятраней». Так что каждый посетитель сразу же из лифтовой кабины нырял в самое пекло, и проникался уважением к темпу и масштабу здешней работы.
На противоположном конце коридора, опять–таки за дверью из непрозрачного стекла была предусмотрена какая–нибудь полезная для общего блага здешних работников служба. Буфет, парикмахерская, зубоврачебный кабинет, просто врачебный кабинет, еще один буфет… в общем здание напоминало океанский лайнер, готовый к длительному автономному плаванию. Только установленный вертикально.
Учреждение было плодом совместного творчества Академии Наук и ЦК ВЛКСМ, что сказалось на внутреннем его устройстве. Академия дала в общий котел какое–то количество своих традиционных дисциплин, комсомол — без счета активной молодежи и немалые финансовые фонды. Должен был получиться сплав точности и порыва, сплав знания и энтузиазма, таков был замысел высшей власти. Как он был реализован? Все поле работы было разбито, как уже упоминалось, на основные «направления»:
«Молодежный коммунизм», «молодежная техника», «молодежь на селе», «молодежь в армии», «молодежь и физика», «молодежь и химия», «молодежь и природа», «молодежь и история», «молодежь и путешествия», «молодежь и искусство», «молодежная музыка», «студенческие горизонты», «молодежь и строительство»… В обиходном употреблении слово «молодежь» обычно опускалось, и упоминалась только «физика», «музыка» и т. д. Конечно, сферы деятельности разных направлений пересекались до некоторой степени. Но это лишь способствовало творческому взаимообмену и плодотворным спорам коллег. Например, постоянно шли дискуссии, до какой степени молодежная музыка является искусством. Или о том, как оставить молодежь на селе, в то время как некому служить в армии.
Работа специалистов требовала сочетания двух разнонаправленных дарований. С одной стороны специалист должен был по–настоящему разбираться в той области знаний, что была за ним закреплена, с другой стороны обладать организаторским даром, уметь привлечь к работе активных людей, для ведения пропагандистской лекторской работы в данной области. Дело в том, что когда в чем–то начинаешь разбираться как следует, не остается времени для организационных усилий, а когда занимаешь организацией нет времени во что бы то ни было вникать глубоко.
Люди для работы в ЦБПЗ требовались особенные, но как это всегда бывает, таких не хватало, и поэтому на работу брали разных людей. Кто–то приходил из журналистики, кто–то сбегал из конструкторских бюро, обнаружив у себя отсутствие конструкторских способностей, хватало бывших учителей, из числа тех, что ненавидели детей. Бывшие комсомольские работники среднего звена заполняли половину руководящих должностей во всех «направлениях». Настоящие большие ученые трудились большей частью в ЦБПЗ по совместительству, присовокупляя здешнюю зарплату, к жалованью заведующего кафедры и главного редактора специального журнала. Таких начальников любили подчиненные, потому что видели их редко, и за то, что они разумно не давали себе труда вникнуть в систему склок и подсиживаний, которые неизбежно зарождались в любом долго функционирующем коллективе.
Второй важнейшей частью рабочего состава были лекторы–пропагандисты. Те, кому надлежало «зомбировать» в духе последних постановлений партии молодежные массы, с помощью специально подобранных специальных знаний во всех уголках огромной страны.
Как можно догадаться, солидные, успешные и даже просто перспективные ученые на эту мелкую работу шли редко. Вокруг соответствующих отделов группировались разного рода расстриги от академической науки, изобретатели энтузиасты так и не нашедшие применения своим изобретениям «из–за интриг». Активисты из пограничных областей. Паранормальщики, почувствовавшие на каком–то участке слабину в обороне традиционной науки, слетались в учреждение, как осы на сырую говядину. Были и ископаемые экземпляры, читавшие свои лекционные курсы о жизни на Марсе еще во времена «Карнавальной ночи», и их было немало, удивительно живучий класс. Их терпели, потому что подлинно молодежной спецуры не хватало.
Устанавливались в каждом отделе длительные, полуродственные отношения, чаи по целым дням с болтовней, и коньяком к вечеру. Вечные требования начальства о повышении «реального научного уровня» работы, и смягчение этих требований ввиду невозможности выполнения плана иными методами, кроме сложившихся.
Не всегда лекторы сами приходили к специалистам ЦПБЗ, часто специалисты выезжали на места, где краткосрочно, но насыщенно руководили лекторскими семинарами. Потом обученные, подружившиеся провинциалы сваливались в Москву с омулями и опять–таки коньяками, и взаимопонимание выходило на новые уровни.
Одним словом, работа «специалиста» ЦБПЗ была значительной и интересной. Лариса по складу характера подходила для нее как нельзя лучше, но попала в штат учреждения не поэтому. Сразу несколько человек считали, что случилось это благодаря их участию. Мама Рули, якобы, замолвила словечко важным людям в аппарате Академии Наук, «ведь девочка, в конце концов, нам не чужая». Сын космонавта имел одноклассника, наоборот, подвизавшегося в аппарате ЦК ВЛКСМ, и как–то выпил с ним хересу и упомянул об одной толковой выпускнице одного педа. Лариса имела основания полагать, что все случилось само собой: пришла, написала заявление, через два дня получила положительный ответ.
