Цапнули еще по рюмке бальзама, опять преодолевая неприязнь арийского организма к семитическому продукту. Стали наливать по третьей. Лариса перешла к решительным действиям, взяла фарцовщика за колено, и дернул в свою сторону так, что скрипнули ножки стула под ним. Мол, хватит, пошли! Он все понял и покорно поднялся.
Караваевцы с классическим мужским сочувствием во взоре поглядели на него. Что ж, хоть он и носитель чуждого бальзама, но все равно же жалко парня.
В комнатухе Рауль рухнул, опять навзничь, на застеленную кровать с таким видом, что больше от него ничего никому не добиться.
— Так, — сказала Лариса, упирая руки в боки, зажмурившись от решимости осчастливить и чувствуя, что у нее глаза жгут изнутри веки, как у Анны.
— У меня отец умер. — Простонал Рауль.
— Раковая шейка?
Руля поднял с лица свои тяжелые очки, подержал их в воздухе, как бы давая выплеснуться на волю немому отчаянью, и опять вернул на переносицу. Но не попал точно. Они лежали теперь на его лице косо, и это символизировало насколько ему не по себе.
Лариса молчала. Она была, конечно, в смятении. Но не в отчаянье. В голове шло какое–то бурное конструирование возможного будущего. Она представила себе квартиру на Староконюшенном без трагической колесницы академика. Да, сказала она себе, мне должно быть стыдно, старичок хорошо ко мне относился. Но так уж устроена голова человека. Случись ей ухаживать за ним, она бы делала бы это с последней дотошностью, но, подавая своевременное лекарство, помнила бы насколько его смерть улучшит ее жилищные условия.
Сволочь я, да? Но только ведь не в этом дело, как вы не можете этого понять?!
— А ты почему здесь?
Рауль поправил очки.
— Я к тебе приехал.
— Жид! — Донеслось из большой комнаты. Лариса дернулась, оборачиваясь.
— Ложись ко мне. — Прошептал Руля.
Вот, черт! Да, она дала себе слово, что ничего не позволит своему «муженьку», пока он не вытащит ее из этой незаслуженной ссылки. Но кто мог знать, что наступит такая ситуация — отец умер…
— Я закрою дверь плотнее. — Лариса повернулась к неплотно закрытой двери.
— Не надо. Ложись.
Он говорил слабым голосом, уверено, но в нем слышалось убеждение — его пожалеют. Лариса еще ничего не решила, она просто хотела оградить их с Рулей от доносившихся из за двери звуков.
— Жид!
Да, что они там, совсем, что ли! Лариса никак не могла решить куда ей: захлопнуть дверь, или сесть на кровать.
— Иди ко мне.
Не столько даже из жалости, сколько в возмещение душевной травмы наносимой Руле этим жгучим словом, Лариса переступила через свой запрет.
— Обними меня. Только крепко. Гандболисточка моя.
Доносившиеся из залы возгласы не имели прямого отношения к Раулю. Шел серьезный мировоззренческий разговор. Караваевцы и железнодорожник и друг его, и учитель Вахин, оттолкнувшись от факта арабского бальзама, перешли быстро к арабо–израильскому конфликту, а там уж и до всего остального было не далеко. Вгрызлись в тему по серьезному. В центре разговора был, конечно, хозяин, никто не оспаривал его высшего экспертного положения. Называли по очереди имена известных в стране людей, а Виктор Петрович, поразмышляв несколько секунд, выносил свой вердикт.
— Хазанов?
— Жид.
— Ну, ладно, а Леонид Броневой?
— Жид!
— Но он же гестаповца…
— Жид!
— А Кобзон.
— Ну, ты спросил.
— А Пугачева?
— Жид!
— Она же…
— Жид!
Виктор Петрович говорил весомо, даже с перевесом, вердиктно, и после его слова проблема казалась раз и навсегда решенной.
— А Высоцкий?
— Жид!
Гости помолчали некоторое время. Им не хотелось этой правды.
Лариса жалела, что послушалась Рауля и не закрыла дверь. Во–первых, было немного неудобно, вдруг эти там за столом поймут, что у них здесь в темноте происходит, а потом, все эти «жиды» казались ей совсем уж лишней специей в сбиваемом ими с Рулей любовном напитке. Несчастный, пьяненький сирота трудился над слиянием их тел так преувеличено, и с таким надрывом, что происходящее казалось ей переходящим в чуть ли не в извращение. Да, конечно, он мстит за то, что слышит. Евреи не любят ушами. Но она то здесь причем? Пока они лежали жалобно обнявшись, она чувствовала, что у них с неудачливым фарцовщиком есть что–то похожее на крохотную общую душу.
— Успокойся. — И погладила по голове.
— Тебе хорошо со мной?
Прежде он никогда не задавал этого вопроса, и Ларису все это время немного задевало то, что он, по всей видимости, считал, что она в непременном и постоянном восторге от него как от любовника. И, таким образом не считает предоставляемые ему сексуальные услуги таким уж драгоценным даром с ее стороны.
— А Андропов?
— Жид. — Каким–то окончательным тоном сказал Виктор Петрович.
— Бро–ось. — Сказал то–то.
И тут нашел для себя повод взвиться и Гурий Лукич.
— Фамилия его настоящая знаешь, друг ситный, какая?!
И они унеслись в глубины истории.
— Каменев? Зиновьев? Фрунзе?
— Нет, нет, нет, — кричал Гурий Лукич. Настоящая фамилия Фрунзе — Бишкеков.
— А Ленин?
Виктор Петрович сам налил себе бальзама. Медленно выпил, чмокнул слипающимися от уверенности губами.
— Жид!
Учитель Вахин схватился за голову. Гурий Лукич тоненько смеялся, тыкая в него пальцем, мол, святая простота.
Руля липко всхлипнул в большое теплое плечо подруги. В первый момент Ларисе показалось, что это иронический смешок. Хотя это мог быть и обессиленный всхлип.
Она резко и решительно встала, натянула джинсы на голые ягодицы, обрушила сверху водолазку, как бы драпируя выставку цветущей плоти, как бы объявляя траур по какому–то вдруг умершему чистому чувству.
Рауль ни единым звуком не прокомментировал происходящее.
Но Ларисе никакие его соображения в данный момент были и не важны. Она двинулась к двери, оттолкнула ее властным коленом и через секунду уже сидела за столом. Как Володя Шарапов на малине у горбатого.
— Как вам не стыдно! — Сказала она, устремив суровый взгляд на Виктора Петровича. — Что за дичь вы тут несете!
Все все поняли и без второй фразы. Русский человек, когда его застают за открытым актом зоологического антисемитизма, всегда смущается, даже в том случае, если считает себя по сути правым.
Виктор Петрович нахмурился, сдвинул брови и выдвинул нижнюю челюсть. Ему не хотелось чувствовать себя виноватым, но в данный момент он не знал, как словесно оформить свое несогласие.
Учитель Вахин тут же принялся придираться к обстоятельствам дела, что есть лучший способ уйти от сути его. Он забормотал что–то начет того, что подслушивать нехорошо.
И тогда на первый план выступил Лукич. Он медленно встал со стула и стал прохаживаться за спиною Виктора Петровича по короткой дуге, то, уходя в полумрак, то, оказываясь на свету. Он был похож на разумного гуся до такой степени, что Ларисе показалось, что ее слегка мутит.
— Конечно, конечно, я с вами согласен девушка, это нехорошо. Мы люди вообще–то культурные, не цари Ироды. Мы против, против оскорбления достоинства нации еврейского народа. Против! Это бескультурно, это средневековье… Но, неизбежное здесь встает перед нами «но», вспомните, вспомните…
— Что вспомнить? — Сурово спросила Лариса.
— Хотя бы последний «Голубой огонек».
— Зачем?!
Говорящий гусь сделал два особенно глубоких кивка всем телом.
— Я ничего, ничего не хочу сказать, повторяю, я ничего не хочу сказать, но вы же сами должны были обратить внимание. Кобзон, Хазанов….. Вы обратили внимание?
— Нет.
— И так большинство! Народ наш наивен как большой ребенок. А страна наша называется Россия.
— Страна наша называется Советский Союз. — Тихо сказала Лариса. Но гусь проигнорировал ее слова.
— И вот в этой стране России, на центральном телевидении нет ни одного русского человека. Я ничего не хочу сказать. Антисемитизм плохая вещь, скверная даже, но по чьей вине она возникает?
Ларису отчетливо мутило.
— Ответьте мне, уважаемая борец за права угнетенных выходцев сионизма.
Она встала и молча двинулась к выходу из избы. Вырвало ее на полдороге к ленинскому забору. Рот она прибрала свежим снегом, слезы лежали на щеках как слюда, звезды оказались висящими так низко, словно были заинтересованы в происходящем на этом малаховском дворе. Нет, негоже стоять по колено в снегу и хлестать желудочной жидкостью. Лариса отправилась к потайному, хозяйскому туалету, чтобы довершить процедуру очищения.
Когда она вернулась в дом, первым к ней подбежал Лукич, причем с сумбурными извинениями. Он пытался объяснить девушке, что «ни единого больше словечка по теме. Мы ни в чем тут все не виноваты. Верьте, мне верьте. Мы же думали — не слышно».
