двух крайностей в современной политической и культурной среде. Мисима представлял свою идиосинкразическую экстремистскую правую идеологию, а группа студентов, выступавшая под флагом Zenkyōtō, претендовала на то, чтобы представлять коллективистский и левый проект студенческого движения.
В ходе дискуссии Мисима заслужил их уважение — один из них, не задумываясь, назвал его сенсеем (почетное звание, присущее авторитетным личностям), совершив, по мнению студентов, мужественный поступок, придя к ним в одиночку. К тому времени «Новые левые» в университетском городке приобрели репутацию сторонников насилия, захватывая в заложники враждебно настроенных преподавателей для «принудительных переговоров», иногда длившихся несколько дней подряд. Используя эту логику, студент, оступившийся и назвавший Мисиму сенсеем, оправдывал свою ошибку, отмечая, какое мужество нужно было иметь, чтобы прийти к ним в одиночку, и говоря, что Мисима заслуживает этого звания больше, чем многие из их так называемых учителей, многие из которых их боялись.
В то время как либеральные профессора Токийского университета подвергались конфронтации и «вынужденным переговорам» с радикально настроенными студентами, его защищала чванливость. В дебатах с Мисимой студент Дзэнкёто А предложил оправдание такому насилию и опровержение обвинения Маруямы Масао, пожалуй, самого известного либерального интеллектуала послевоенного периода, после того как студенческие активисты разгромили его офис, в том, что даже На-дзис не был бы столь разрушителен: Да, заявил Дзэнкёто А, фашистский На-дзис не напал бы на Токийский университет, поскольку сам этот институт во время войны был на службе у фашизма. Хотя студенты и Мисима тоже были выходцами из Токийского университета (Мисима окончил юридический факультет в 1947 г.) и во многом были обязаны своей известностью принадлежности к этому учебному заведению, все они позиционировали себя как врагов послевоенного либерального интеллектуализма, за который выступал университет.
Вряд ли студенты, участвовавшие в дискуссии с Мисимой, понимали, насколько сильна тяга писателя к политике зла. Мисима поддерживал яркий, резонансный публичный имидж, а его творчество варьировалось от незначительных произведений, которые читала заядлая домохозяйка, до романов, привлекших внимание комитета по присуждению Нобелевской премии. В беседе с дзэнкёто Токийского университета он назвал свои политические взгляды «крайне радикальной консервативной политической философией», но произнес эту фразу так, что вызвал смех аудитории. Трудно сказать, какой точки зрения придерживался Мисима: он часто принимал разные тона и голоса. В дебатах со студенческими активистами он льстил им, а в статье для популярного журнала «Бунгэй сюндзю», напротив, обращался к гражданскому обществу с призывом «превратить Токийский университет в зоопарк» и изолировать забаррикадировавшихся студентов, как животных в клетках.
В качестве знаменитого писателя Мисима принял несколько разных образов, и легкость, с которой он играл эти разные роли, заставляла его казаться вечно игривым и никогда не искренним. Он был одновременно и боевиком, и денди, и педиком, и бабником. Увлечение военной культурой и мужским насилием привело Мисиму в 1967 г. на службу в Силы самообороны. И все же, пока он там служил, читатели популярного еженедельного таблоида присудили ему первое место в конкурсе «Всеяпонский мистер денди».
Новые левые в конце 1960-х годов в Японии, как и в других странах, придерживались расширительного определения политики. Активисты связывали повседневное воспроизводство социальных институтов во все более благополучной Японии с глобальным экономическим неравенством, а мир в послевоенном японском обществе — с войнами за национальное освобождение в странах третьего мира. В рамках этой схемы «повседневность» [nichijō] или «повседневная жизнь» [nichijō seikatsu] стала важнейшим понятием для студенческих активистов и определила их вызовы государственной и университетской власти. В пространстве кампуса активисты занимали и организовывали свои нарушения «повседневности» государства и капитала; в частности, студентки испытывали противоречия, заложенные в «повседневности» новых левых. Здесь я рассматриваю опыт женщин-активисток в движении на кампусе в Японии конца 1960-х годов, чтобы исследовать различные значения «повседневной жизни» в активизме новых левых, а также прояснить, как участие молодых женщин выявило некоторые разрывы между радикальной теорией и практикой. Новые левые предложили потенциальное пространство для разрушения всех основных иерархий власти, но в итоге они закрепили в своих революционных рамках гендерную иерархию домашнего, аффективного и сексуального труда.
В этой статье мы рассмотрим «повседневность» как критический объект для студенческих «новых левых» в Японии конца 1960-х годов, чтобы выяснить, как это якобы освободительное движение увековечило своего рода левую мужскую романтику, маргинализируя женские голоса и применяя гендерные ценности для определения подлинности активистских обязательств. Как написала в 1970 г. В брошюре Мори Сэцуко, участница «Новых левых» в Университете искусств Тама, объявившая о своей новой ориентации на активизм только для женщин: «Люди, люди, люди. В нашей борьбе мы произносили это слово снова и снова. Что делает реальным это кастрированное существительное „люди“? Что мы ворчим по поводу этого кастрированного существительного? [Борьба за освобождение человека], конечно, была нашей борьбой, но в то же время она ею не была». Кастрированное существительное «человек» давало обещание полной революции и освобождения как мужчинам, так и женщинам-активистам, но Мори, как и многие молодые женщины, чувствовала, что «человек» в воображении «новых левых» сохраняет мужскую субъективность.
Новые левые в Японии как «мужское» движение?
Важно поставить сексизм «новых левых» в Японии в центр любого понимания того, как функционировало это движение. Исследуя концепцию «повседневности», как она функционировала в «новых левых», мы можем также увидеть, как этот сексизм уживался с потенциалом освобождения в движении. Поскольку радикальное движение только для женщин возникло не только в японских «новых левых», но и в «новых левых» по всему миру в 1970-е годы, остается необходимость понять, что именно в «новых левых» — их теории и практики — убедило радикальных женщин, участвовавших в активистской деятельности на территории кампуса, в необходимости создания сепаратистского движения. Как и «Новые левые» в Японии, феминизм в Японии не был просто реакцией на внешнее влияние, хотя новости о деятельности в других странах усиливали ощущение активисток, что они являются частью глобального движения. Мужской шовинизм оказался определяющей характеристикой опыта многих женщин, участвовавших в деятельности «Новых левых» по всему миру, что подрывает аргументы о том, что японский сексизм является неким неизменным феодальным пережитком, дошедшим до наших дней и не изменившимся с течением времени. Действительно, молодые женщины, выросшие в условиях демократических реформ после Второй мировой войны, предусматривавших радикальный пересмотр отношений между полами, часто испытывали оптимизм по поводу того, что мужской шовинизм быстро уйдет в прошлое благодаря новой политике совместного обучения и юридически защищенным эгалитарным бракам. Послевоенное студенческое движение функционировало в новых условиях, когда мужчины и женщины учились бок о бок, а институты совместного обучения открыли для молодых людей новое пространство для экспериментов с гендерными ожиданиями и породили радикальное студенческое движение, которое интегрировало
