предпринять. Аут сидел на моем сиденье, молча, настороженно глядел на меня своими чуть выпуклыми темно-карими глазами. Я через силу усмехнулся.
— Что, брат, хочется ехать, как я погляжу?
В ответ он гулко залаял. Не терпится уехать, до того любит кочевать, сил нет…
Потом он разом замолчал, глядя куда-то немного правее моей головы. Я обернулся. Сзади стояла Туся.
— Так что, — спросила ровным, почти бесстрастным голосом. — Значит, все? Уезжаешь? Да?
— Надо ехать, дочка, — сказал я. — Ничего не поделаешь.
— Что ж, поезжай, — по-прежнему бесстрастно проговорила она. — Раз задумал уехать, кто же тебя удержит?
— Ты же понимаешь, — начал я, не зная, что сказать дальше, и осекся мигом, потому что внезапно она зарыдала в голос, совсем так, как бывало в детстве, когда падала, споткнувшись, то ли от неожиданности, то ли от того, что больно.
— Туся, — сказал я. — Детка моя, что с тобой?
Подошел к ней, обнял ее острые, обтянутые ситцевым платьем плечи; словно маленькая, она уткнулась в мою щеку и всхлипывала так горестно, так жалко, что у меня защемило сердце. Я погладил ее по голове, негустые, гладко зачесанные ее волосы потеплели под моей рукой, она подняла на меня красные, распухшие глаза, всхлипывая, спросила:
— Значит, все? Уезжаешь?
Вот такая, вся зареванная, с красными от слез глазами, она показалась мне вдруг очень красивой и взрослой, много старше своих лет.
— Пойми, дочка… — снова начал я.
Она перебила меня:
— Неужели ты сам ничего не понял? Так ничего и не понял?
Губы ее дрожали, но голос звучал твердо, даже вызывающе.
Я спросил:
— Что я должен был понять?
— Эх ты, — сказала Туся. — Какой же ты недогадливый, попросту тупой…
— Наверно, — покорно согласился я. — Тупой, это ты верно заметила, конечно, тупой…
Она с силой обняла меня, потерлась влажной щекой о мою щеку.
— Неужели ты не понял, что мама любит тебя? До сих пор любит!
— Кто? Мама?
Я был ошеломлен. Да что это с него, никак, бредит! Валя любит меня, вот уже чего нет, того и в помине нет…
Ведь я знал то, чего Туся не знала и не могла знать. Во всяком случае, я не собирался ей рассказывать о том, как это все случилось.
А история была самая что ни на есть банальная.
Как-то летом мы ездили в Ульяновск для встречи с местной командой и там к нам прикомандировали экскурсоводом молодую женщину, она ездила с нами по памятным местам города и рассказывала о местных достопримечательностях.
Звали ее несколько необычно для русского уха — Гедда.
Как она позднее нам рассказала, ее отец был страстный поклонник Ибсена, особенно пьесы «Гедда Габлер», потому и решил назвать дочь этим именем.
Самого папу звали вполне обычно — Степан Петрович. Так вот, с этой-то Геддой у меня в ту пору завязался романчик. Ни к чему не обязывающий, как мне думалось, несерьезный и уж наверняка не суливший решительно никаких жизненных перемен.
Но ведь давно уже известно, что никогда нельзя рассчитывать и планировать собственную жизнь так, как хочется, случается, стоит сделать один, всего лишь один-единственный шаг в сторону, и он может быть причиной самых неожиданных и даже страшных изменений.
Мог ли я думать, что все так обернется?
Ведь я своей жизнью был вполне доволен. Я любил Валю, у нас росла дочь, и через полгода должен был родиться сын. Мы так были уверены, что будет сын, даже имя ему выбрали по обоюдному согласию — Кирилл, в честь Валиного отца, погибшего на фронте.
Но тут неожиданно в Москву явилась Гедда, разыскала меня, и мы договорились с нею встретиться. Хотя именно в этот осенний день я обещал Вале приехать пораньше на дачу, переночевать там и с самого утра перевезти Валю с Тусей в город.
Тогда мы еще снимали у наших знакомых, которые уехали на юг, дачу, большую трехкомнатную с двумя террасами и с мезонином.
Уже начались нудные осенние дожди, рано темнело, и Валя больше не хотела оставаться на даче.
Я решил: встречусь сначала с Геддой, а потом поеду на дачу, во что бы то ни стало поеду, чего бы мне это ни стоило!
И — не поехал.
Как назло, произошло стечение различных обстоятельств, которые все вели лишь к одному — чтобы мне не ехать на дачу.
Гедда пришла точно, как и договорились, в семь часов. Явилась она нарядная, глаза блестят, каштановые волосы уложены в затейливую прическу, губы ярко накрашены.
Я хотел было отправиться с нею куда-нибудь, но начался дождь.
И мы остались. Нам было хорошо вдвоем, и я позабыл о всех своих намерениях и о том, что надо ехать к Вале, перевозить ее и дочку в Москву, что Валя ждет меня. Обо всем позабыл.
Вдруг примерно около одиннадцати вечера — звонок. Я удивился: кто бы это мог быть?
— Хочешь, я открою? — спросила Гедда и добавила не без яда: — Ежели, конечно, не боишься, что меня кто-то увидит…
Она была в Валином халатике, на ногах мои тапки, Валины шлепанцы ей не подошли, у нее нога была размером номера на три больше Валиной.
— Нисколько я не боюсь, но все-таки давай-ка лучше открою сам, это, должно быть, кто-нибудь из соседей, вечно им чего-нибудь нужно…
Но каково же было мое удивление, когда на пороге я увидел Валю.
Она засмеялась, бегло чмокнула меня и, снимая мокрый плащ, тут же пояснила.
— Приехала Дусенька, я оставила на нее Туську, а сама рванула к тебе, думаю, что это с тобой, ты же обещал, ты всегда свое слово…
Тут она оборвала себя и застыла в изумлении. На пороге комнаты стояла Гедда, одетая в ее халат, и молча глядела на Валю.
Валя взглянула на меня.
Я сказал, до сих пор в ушах звучат мои нелепые, смешные слова:
— Понимаешь, Валя, тут все совсем не так, как ты думаешь…
Не отвечая мне, даже не поглядев в мою сторону, Валя прошла мимо меня в другую комнату, плотно закрыла за собой дверь.
Гедда мгновенно испарилась, Валя заперлась у себя и, сколько я ни стучал, сколько ни взывал к ней, она не ответила и не открыла мне.
Рано утром я задремал ненадолго, проснулся от стука двери.
Это ушла Валя. Куда ушла, зачем, я не знал.
Вернулась она на другой день вечером. Я ожидал ее. Мысленно объяснился с нею начистоту. Я старался убедить ее в несерьезности и случайности происшедшего. Я говорил: главное — это семья, для меня нет никого дороже нее и дочки, и что все надо поскорее забыть.
