хотели, чтобы я посмотрел: в доме была камера наблюдения, записи с нее кто-то слил в сеть, и теперь весь мир может стать свидетелем того, как я влезаю через разбитое окно, как стою на кухне и обливаюсь минералкой, попутно выбирая себе провизию из холодильника, кроме того, кто-то взял кадры из интервью на перроне, склеил их с видео моего вторжения и сделал ковбойскую пародию, мой голос –
«привыкайте, вашу мать» – наложен на саундтрек к классическому вестерну –
«привыкайте, вашу мать», – а потом воздушный поцелуй и кривая усмешка в камеру чьего-то мобильного телефона, а еще кадры с камеры перед гаражом, когда я отправляюсь в путь на квадроцикле, и после этого мое имя, впечатанное кричащими красно-желтыми буквами шрифтом в стиле Дикого Запада:
DIRTY DIDRIK – OUTLAW FOR LIFE[41].
Даже слегка забавно, я немного похихикал мысленно, а потом вырубил все.
Мы ехали на поезде, смотрели в окно, только я и ты, моя дочь; и я подумал, что каким бы ни выставлял меня внешний мир, он никогда не сможет отнять у меня этого мгновения, этого времени, когда я вез тебя домой.
Поезд постоял в Хедемуре, а потом довольно долго, почти полчаса, в Авесте[42]. Появилось много новых людей, новых младенцев, очевидно, люди опасались, что пожар распространится на юг, все хотели попасть в Стокгольм, очень скоро поезд оказался переполнен. Больше не появлялись скауты с водой и сэндвичами, новые пассажиры были голодны и хотели пить. В туалет и вагон-ресторан выстроились длинные очереди, а потом, после того как мы с час простояли в Уппсале, кто-то сказал, что еда и вода в составе закончились, осталось только крепкое пиво, а слабоалкогольного тоже больше нет.
Мы в нескольких десятках километров от Стокгольма, ехать осталось, наверное, минут пятнадцать, но поезд вдруг останавливается. К этому времени мы провели в пути уже пять часов, поезд встал посреди выжженного грязного поля, в нескольких сотнях метров мы видели шоссе, бензоколонку, «Макдоналдс», еще чуть поодаль – торговый центр, такси, длинные ряды неподвижных машин в направлении Стокгольма, и в поезде воцарилась полная тишина, только сейчас я впервые обратил внимание, что в вагоне прежде постоянно создавал фон непрерывный шум – слабое гудение электричества – и теперь все смолкло.
А потом пришла, словно крадучись, жара: сначала стало теплее всего на несколько градусов, приятная комнатная температура, но она росла все быстрее. А с ней появился пот. И жажда. И запахи.
На экранах наших телефонов все еще транслировали пожары и выступления политиков, показывали вертолеты, машины «Скорой помощи», демонстрацию, которая порядком выросла, кажется, в ней принимали участие несколько сотен тысяч человек, начались беспорядки, люди с окровавленными лицами, конная полиция и водяные пушки; мне потребовалось некоторое время, чтобы понять – это Стокгольм, не какой-то мегаполис в богом забытой стране в жопе мира, а мой дом, и я услышал, как остальные в поезде перешептываются, что протесты вышли из-под контроля и что каким-то образом электричество в городе вырубилось, так что ни один поезд не сможет попасть на Центральный вокзал.
После двух часов передаваемых через динамики на разные голоса объяснений и извинений пришло сообщение о том, что поезд развернется и поедет назад, мы двинулись в обратном направлении, а потом встали неизвестно где на пыльном лугу, затем поехали на юг, в сторону Вестероса[43] и Энчёпинга[44]; шли часы, становилось все жарче, я прикорнул ненадолго в духоте и проснулся от того, что ты лежишь и орешь, у тебя разыгрался понос, жижа протекла сквозь подгузник и размазалась по твоему тельцу, одежде, одеяльцу и сиденью, на котором ты лежала.
Сёдертелье[45].
Я снял пропотевшую футболку и влажной хлопковой тканью стер с тебя какашки, мы медленно катились в сторону Стокгольма, а жара была уже совсем дикая, кто-то звал на помощь, шестьдесят градусов, как в сауне, все припасы давно закончились, я видел, как какая-то мамочка пытается освежить ребенка, используя сковородку и поливая его пивом, золотисто-желтые пузырьки с шипением стекали по красному, заплаканному и распухшему личику, мы постояли во Флемингсберге[46], многие кричали, что нужно открыть окна, но не хватало какого-то кода, этот немецкий поезд был приспособлен к другой операционной системе или чему-то в этом роде, сигнальной системе, а может, нужен был какой-то особый ключ, но никто не знал, где он, потому что тот, кто за него отвечал, сошел с поезда и был направлен на автомобиле к другому составу, который застрял где-то под Лудвикой[47], Фагерстой[48] или где-то там еще.
Я дул на тебя, голенькую, а ты кричала, подгузники у нас кончились, было что-то извращенное в том, чтобы дуть тебе между пухлых ножек, на попку, в складочки промежности, но я плюнул на все эти мысли, я не боялся, не злился, а просто принял решение; кругом воняло какашками, потом и пивным хмелем, мамы плакали, папы кричали, тебя тошнило слизью и молочной смесью, я снял с себя шорты и обтер тебя.
В семь вечера мы подкатили к Стокгольму, на этот раз с юга, через мост Лильехольмсбрун, пересекли парк Тантолунден, нырнули в туннели, а потом выехали на мост, проходящий через остров Риддархольмен[49], и поезд снова встал, освещение в городе выключили, нигде не горели рекламные щиты и уличные фонари, стало тяжело дышать, в мозгу заерзало волнение, мы видели, как люди сидят в летних кафешках, красиво одетая молодежь смеясь прогуливается по набережным, мы видели, как кто-то совершает вечернюю пробежку в сумерках светлого летнего вечера, видели моторную лодку, на палубе что-то праздновали, девушки в купальниках танцевали с бутылками шампанского в руках, а парни ныряли в воду, демонстранты шли с плакатами на плечах, кто-то прихрамывал, кто-то продолжал скандировать кричалки: «ЧТО МЫ БУДЕМ ДЕЛАТЬ? – СПАСЕМ ПЛАНЕТУ! – КОГДА? – СЕЙЧАС! – КОГДА? – СЕЙЧАС! – КОГДА-КОГДА-КОГДА? – СЕЙЧАС – СЕЙЧАС – СЕЙЧАС!»
Мы повставали с мест, мы слышали испуганный крик и вопль из вагона, что позади нас, там младенец упал в обморок – «есть в поезде врач?» – двое подвыпивших мужиков подрались за последнее яблоко, которое осталось после скаутов, из динамиков разнесся призыв соблюдать спокойствие, «иначе мы примем законные меры», а мы кричали, улюлюкали, выставляли средний палец, кто-то зашвырнул пустую пивную банку в экран телевизора, тот треснул, заискрился и погас, все замолчали, словно напуганные тем, на что оказались способны.
И вот тогда поднялся я. Я стоял в одних трусах, держа тебя, голенькую, в рюкзаке-переноске и закинув за плечо сумку-органайзер.
– Довольно, – спокойно произнес я. – Это недопустимо.
Я разглядел узнавание в их
