…Проснувшись в сотый раз, Сударев посмотрел на часы. Костер горел так плохо, что пришлось чиркнуть спичкой. Судареву казалось – он не спал ни минуты. Нужно еще раз попытаться заснуть. Завтра, нет – сегодня тяжелый день: идти и идти, без дороги…
Лежа на спине с заложенными под голову руками, Сударев открыл глаза. Он увидел над собой бледный матовый полог.
Туман стоял высоко, редел, но свет был еще молочный, без лучей, хотя солнце, кажется, уже взошло или сейчас взойдет.
– Пора вставать, Клебановский, – услышал Сударев тихий голос Хрипунова.
– Я уж давно не сплю… – так же тихо ответил Клебановский. – Хорошо-то как! – добавил он после паузы.
С воды донесся голос какой-то дикой птицы: «Чрр» или «Хрр».
С резким характерным шумом крыльев и плеском где-то вблизи с озера сорвалась большая стая, точно чем-то испуганная.
Сударев лениво повернулся на бок. Около костра стоял Хрипунов и грел руки над кучкой углей, образовавшейся за ночь. Хрипунов надел слишком большие для него сапоги Махмет-оглы. Судареву вспомнилось, как Хрипунов по-хозяйски стащил с трупа новые сапоги и прибавил их к своему тяжелому грузу, несмотря на насмешки Фигурнова. Этот спокойный и довольно образованный человек был, как видно, цепок к имуществу. Можно не опасаться, что он выдаст себя кутежами и бессмысленными покупками, как выдал бы Фигурнов… Сапоги ему пригодились…
Была уже видна вся поляна, выбранная для ночлега. В кустах клубился туман. Из него высовывались ветки ивняка с удлиненными, темными от росы листиками, вяло висевшими на черных отростках. Утро предвещало ясный, хороший день.
Клебановский присел, опустившись на пятки. Видя, что Сударев не спит, он обратился к Хрипунову полным голосом:
– Рядом сидели! – Клебановский указал в сторону озера. – Можно было б достать на обед. Да ни черта не видать в тумане! А ведь придется кое-чего нам набить – для маскировки хоть… Ты бы вот что, флибустьер: сходил бы за свежей водой – чаю вскипятим.
Хрипунов не ответил. Он вглядывался в ту сторону, где только что взлетели гуси или казарки.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Смелого пуля боится1
Три дня преследования, три дня скрытного наблюдения научили Алонова помнить – каждое его движение, положение тела, место, которое сейчас занимает на небе солнце, – все должно быть рассчитанным, ничто не может быть случайным.
Он следил, сохраняя полную неподвижность, за гибелью в трясине бандита Фигурнова и за подло лицемерным поведением его сообщников. И он ни на минуту не забывал, что отражение солнечных лучей от стекол бинокля может выдать его, что от движения солнца тени защищающих его кустов меняют место. Наливающиеся кровью комары на шее, руках и лице не мешали. Краем окуляра он раздавил комара, устроившегося на скуле.
Алонов не только смотрел и запоминал – он наблюдал, делал выводы. Грубая, вульгарная брань погибающего бандита, тусклые, невыразительные голоса его сотоварищей… А разведка трясины, произведенная Хрипуновым, его падение, его бег на четвереньках…
Исподволь, с первой встречи, бандиты повествовали Алонову о себе действиями. Казалось, находка кубышек саранчи была завершением – дальше идти некуда. Нет, оказывается, можно продолжить рассказ… Теперь гибель одного подчеркивается обнаженным бесстыдством других.
Алонов решил, что враги сами по себе, как личности, были хуже саранчи, которую сеяли сегодня, страшнее и злее чумы, тифа, холеры, которые будут посеяны завтра этими же руками. Увлекаясь минутой, Алонов делал врагов цельнее и сильнее, чем они были на самом деле, но это ему не мешало. Может быть, помогало.
Враги наступали, нападали. Они были уверены в себе. Они кричали о деньгах, полученных за преступление. Не обманываясь, Алонов понимал, что не в одних деньгах здесь дело, даже, может быть, совсем не в деньгах.
В глубине страны, в безлюдной степи, в тысячах километров от границ лег фронт. Не было объявления войны. Не было пушек, самолетов, танков, армий – а фронт был…
Солнце зашло. Пришла четвертая ночь после первой встречи Алонова с врагами. Это были всё разные ночи. Предыдущая, у родника на краю ковыльного плато, была самой спокойной. Алонов думал, что бандиты обкрадывают степь. Он хотел узнать, что они похищают, что делают. Замыслы врагов оказались иными – куда более сложными, нечеловечески злобного размаха.
Прожитый день заслонил предыдущие. День, который наступит после этой ночи, тоже будет другим. Будет бой. И в этом бою нужно победить.
Алонов спрашивал себя, может ли он надеяться на дальнейшую удачу, повторяя одни и те же приемы: они идут, он прячется, следит, выжидает… Сколько времени удастся ему следить за бандитами, не попадаясь им на глаза?
Трехдневный успех скрытного наблюдения не вскружил Алонову голову. Наоборот, ему начало казаться, что было нечто вроде запаса, который должен же исчерпаться. Он говорил себе, что до сих пор ему, в сущности, помогало сочетание особенностей местности с другими удачными обстоятельствами, случайными, которых он попросту не замечал и заметить не мог. Весь первый день тяжело нагруженные враги торопились, думали лишь о трудном переходе – теперь он это знал. И все-таки он едва не попался на глаза, когда они поднялись из балки. Да, тогда его предупредили выстрелы. А не вздумай они стрелять? Если бы диверсанты остановились на привал у остренькой высотки, а не пошли в темноте к роднику, то не змея, а пуля встретила бы Алонова на берегу гнилого болота.
«А сегодня? – допрашивал себя Алонов. – Замешкайся я около трясины, и высокий диверсант в своей погоне за козой мог увидеть меня! А когда я разыскивал кубышки, забыв все на свете?..»
Сколько же раз, сам того не зная, он мог выдать себя!
Может быть, Алонов недооценивал свою ловкость, свое самообладание, свою способность быстро решать и применяться к местности, к обстановке, но он счел, что дальнейшее скрытное преследование невозможно. Завтра диверсанты пойдут налегке – их бдительность, естественно, усилится. Будет много широких пространств, открытых для обзора на километры. Заметив, они принудят его принять бой в любом открытом месте и расстреляют издали, будто безоружного, из дальнобойных винтовок. Бандит Фигурнов утопил одну, но у низкорослого вожака Сударева есть вторая, найдется, вероятно, и третья. Но и одной винтовки будет достаточно…
«Если я буду убит, никто ничего не узнает об адском посеве! И диверсанты победили, победили!..»
Эта жгучая, мучительная мысль была невыносима для Алонова. Опять он решал, что нужно скорее, как можно скорее выйти к людям, к железной дороге, устроить облаву на диверсантов, организовать истребление кубышек саранчи. Обезвредить врагов и вырвать победу из их рук!..
И опять Алонов был готов уйти, рвался уйти и – не мог.
Диверсанты останутся на свободе, пусть даже только на два дня. Они успеют исчезнуть. Достаточно им добраться до канала, до железной дороги – есть же у них план выхода из степи! – и, пока он будет еще только организовывать облаву, враги сумеют бесследно раствориться в массах людей на путях сообщения. Ускользнув, они где-то встретятся, пополнят запасы и опять займутся своим проклятым делом. До наступления зимы еще много времени. А мало ли найдется глухих, укромных мест, куда любой проходит незамеченным под маской честного охотника!
Стараясь успокоиться, Алонов доел все свои припасы – остатки второй куропатки и все, что оставалось от сухарей. Курить и пить сегодня он разрешил себе без ограничений.
Он был убежден, что ничего, кроме боя, ему не остается.
2
Когда Алонов наполнял флягу свежей озерной водой, темная гладь, ночью особенно свободная и просторная, напомнила прочитанное о моряках – о том, как, желая дать знать о себе, они бросали в океан бутылки с вложенными в них записками. Так людям в беде удавалось сказать о себе последнее слово…
Бутылка видна на волнах, море может выбросить ее на обитаемый берег. А здесь каким способом можно дать знать о себе, передать весть?
В левом нагрудном кармане куртки Алонов хранил записную книжку. Большая ее часть уже была заполнена заметками, мыслями, расчетами – все, относящееся к обследованию степи на юг от разъезда, к сооружению плотин. Должно было остаться несколько чистых листков. Карандаш был на своем месте…
Алонов занялся проверкой боевых припасов. Два заряда с пулями были в патронниках ружья и один – в патронташе. Затем шли шесть зарядов с завернутой в обрывки носового платка дробью, имитирующей пулю. Остальные патроны бесполезны. В темноте Алонов занялся их разряжением. Вытаскивая пробковые накладки и пороховые пыжи, он прятал их, а дробь и порох высыпал прямо на землю. Все это удавалось делать без света. Но нельзя писать на ощупь, и Алонов горько упрекнул себя, что мысль оставить записки не пришла ему до сумерек.
