Огневой налет длился с четверть часа, а затем из лесу выползло столько немецких танков, что у Макеева глаза на лоб полезли. Вот тебе и предчувствия! С неба, что ли, свалились эти танки? Перегруппировались, стянуты с соседних участков? Ах, взводный, взводный, не дано тебе ведать этого, можешь лишь гадать.
В действительности же танковые батальоны противника подошли из глубины котла, это был резерв, еще не пускавшийся генерал-лейтенантом Кюнтером в ход, козырной туз; к тузу присовокуплялись козыри помельче: самоходная артиллерия, отборные роты автоматчиков, отряд саперов. И уж подавно лейтенант Макеев не ведал: картежные термины в рассуждениях о своих возможностях непринужденно употреблял сам генерал-лейтенант Кюнтер, выдающийся игрок в покер и бридж.
Танки шли по всему полю, от края до края, и было это как пунктирная линия: интервал между машинами метров двадцать. Не клином, а в линию, и за каждым танком бежала группа автоматчиков. Едва танковая линия отделилась от леса, как налетели наши штурмовики: на бреющем бомбили и обстреливали. Неплохо, но было б больше пользы атаковать танки на исходных позициях, на стоянке, а не в движении. Бомба с «ила» настигла «тигра» прямым попаданием, бомбы накрыли и несколько средних танков; замершие или еще как бы по инерции двигающиеся, они исходили то черным, как сажа, дымом, то бело-желтым. Немцы подбили наш «ил» — брюхо у него бронированное, но снаряд или пулеметная очередь попали, видимо, в кабину, убило пилота, и самолет, клюнув, врезался в высотку; гигантский взрыв, покрывший все иные взрывы, до небес взметнулись пламя, дым и обломки самолета. Другой «тигр», спасаясь от штурмовика, съехал в болото, завяз в трясине; танкисты вылезли из верхнего люка, суетились вокруг башни, потом стали прыгать с погружавшейся глубже машины на кочки.
Макеев уже овладел собой: ясность всегда успокаивала. Пускай обстановка и тревожна и грозна, зато ясно, что к чему и как действовать. А действуешь, и страхи отступают. Вот ведь отпустил страх, когда схватились в рукопашной с немцем. И опять встало видение: запрокинувшийся немец, лезвие лопатки, разрубившей пилотку и кость, торчит черенок, кровью заливает оскаленный рот. Тогда страха не было, а сейчас вспоминать страшно.
Впрочем, до очередной встряски: что-нибудь такое совершишь — и старое потускнеет, тревожить будет новое. Это, новое, не за тридевять земель: немецкие танки наползают, за ними — автоматчики. Не растравляй себя воспоминаниями, лейтенант Макеев, соберись с духом, тебе еще будет трудно. А трудности надо встречать собранным. И тем показывать пример подчиненным.
Скорым шагом Макеев обошел стрелковые ячейки: кого-то ободрил словом, кого-то похлопал по плечу, кому-то подкинул совет, и ему не казалось, что это неприятно пли не нужно подчиненным. Он кратковременно порадовался этому и вернулся к себе. Вот он, окоп, который стал его домом и крепостью и который, Макеев надеется, не станет его могилой: увядшая трава на дерне, укрывшем бруствер, оползший, разметанный, обвалившиеся края ячейки, изъеденные стенки, наваленные на дно куски земли, глыба загораживала и выход в траншею. Он переступил ее, и сразу мимолетное воспоминание: так переступил через труп немца-одногодка, с белесыми ресницами, с бачками. Тогда еще не остыл, сейчас окоченел. Лежит где-то неподалеку, скорей всего солдаты выбросили наверх, расчищая проход в траншее.
— Держись, ребятушки! — закричал Макеев, чтоб его услыхал весь взвод. — Дадим фрицам прикурить! Еще разик!
И теперь эти слова не показались ему глупыми и натужными. Более того, показалось: они нужны были солдатам, и солдаты, может быть, в душе поблагодарили взводного. Дескать, спасибо вам, товарищ лейтенант, за напутствие. Дескать, как вы, товарищ лейтенант, вовремя поддержали нас морально.
Не за что благодарить-то. Да он бы всех людей, с кем встречался, хотел поддержать морально. Раю с Клавой, например. Будь они поблизости, он бы сказал им что-нибудь утешительное, обнадеживающее. Глядь, и эти его слова пригодились бы девчатам.
Будто наяву увиделось: щели в стенах, дыры в крыше сарая, лунные лучики, писк мышей в сене, обнаженное Раино плечо, ее полуоткрытые губы, ее почмокивание во сне. И Макеева поразила естественность того, что у него было с Раей, и неестественность происходящего с ним сейчас — со стреляющим, рубящим, убивающим, которого также хотят убить. А он хочет любить и чтоб его любили. К месту ли эти мысли? Нет! Выброси их вон, думай о другом. О бое думай.
— По танкам! Гранаты к бою!
Сперва Макеев подал команду, а после подумал о том, что надо это скомандовать. Затем подумал: «А почему не слышно Ротного?»
Половина танков, несмотря на штурмовку «илов» и артиллерийский заслон, прорвалась к траншее. По ним били противотанковые пушки и ружья, из окопов летели гранаты. Остерегаясь угостить своих, самолеты оставили танки в покое, штурмовали позиции артиллерии в лесу.
— Старший лейтенант ранен! Командование ротой беру на себя! Слушай мою команду: гранатами по танкам, пехоту отсекать огнем!
Голос Фуки. Что с Ротным? Ранен? Не может быть! Как же рота без него? Что мы все без него? Какой командир роты из Фуки или из Макеева? Куда ранен Ротный? Лишь бы не тяжело, лишь бы не смертельно. А Илька пусть командует, он побойчей меня.
— Комбата убило! Комбат погиб! — закричало несколько глоток, и Макеев похолодел: майор-туркмен убит, как же батальон без него? Неужели и Ротный погибнет? Нет, ранение должно быть легкое, и он выживет, обязательно выживет! Он же Герой и не имеет права умирать раньше времени. Я вас очень прошу, товарищ старший лейтенант: не умирайте. Будет в бою передышка — я вас навещу.
На взвод Макеева двигались два танка и самоходка. За десяток метров до траншеи «фердинанд» был подожжен, а танки достигли ее, перевалили и стали взбираться к гребню высотки, давя по пути расчеты минометной батареи.
Макеев вместе с солдатами стрелял по отставшим от танков автоматчикам, те несли потерн, но приближались. Тридцать шагов, двадцать, пятнадцать — наша стрельба даже ослабла.
— Огонь! Огонь! — исступленно заорал Фуки.
— Огонь, огонь! — повторил Макеев, надрываясь.
Но немцы были уже близко, вот начали спрыгивать в траншею. И у Макеева на миг возникла мысль: все повторяется, все сызнова, буду биться в рукопашной, только саперной лопатки нету. Он выпустил очередь, и — немцев перед траншеей уже не было, все спрыгнули — крутанулся на каблуках, выбежал из ячейки. Справа и слева в траншее — взрывы гранат, выстрелы, глухие удары, вопли, стоны. Макеев остановился, не зная, в какую сторону повернуть. Услыхал слева матерную брань и побежал туда.
На нашем бойце сидел верхом немец и душил его. Макеев сбоку увидал горбатый нос и массивную челюсть немца, его скрюченные пальцы, подбиравшиеся к горлу бойца, — бедняга, хрипит, матюкается, посинел, глаза вылезли из орбит. Примеряясь, чтобы не подстрелить своего, Макеев выстрелил немцу в затылок, и тот свалился. Макеев спихнул немца, помог подняться бойцу — все еще посинелый, ртом по-рыбьи хватает воздух.
— Чего ж позволил фрицу оседлать себя?
— Так, товарищ лейтенант… — Молоденький, с пушком на щеках боец левой рукой перехватил правую, перебитую. — Не левша я, да и одной лапой не навоюешь.
— Извини, — сказал Макеев. — Дуй на медпункт.
И вдруг он вспомнил о раненом Ротном и побежал на правый фланг.
КАК ОНИ РОЖДАЛИСЬ
Ткачук
Женщина рожала в борозде. Схватки начались в поле, она сперва присела, потом прилегла, потом откинулась, замычав от боли. Ее окружили бабы, суетились, давали советы, отгоняли прочь мужиков. Мужу и то не позволили подойти. Смущенный и встревоженный, он дымил самосадом и не слушал развеселившихся мужиков; радуясь непредвиденной передышке, они адресовались то к роженице, то к ее мужу, а больше так, для себя:
— Поднатужься, Оксана, и выстрели! Хлопчиком выстрели!
— Давай, давай, старайся, баба!
— Ну, Тарас, кого сработал, а?
— Ставь магарыч, свояк! Обмоем прибавленьице!
И все это со скоромными улыбочками и смешочками. Пока бегали за подводой, предродовые схватки достигли такой силы, что женщина, кусая губы в кровь, стала дико, пронзительно выть. От этого нечеловеческого воя жмурились бабы, бледнели девчата и перестали зубоскалить мужики. А затем вой ослабел и совсем замер, и в тишине пискнул ребенок. Он пищал и плакал все громче, все победней. Роженица улыбнулась страдальчески, просветлели бабы, и снова загомонили мужики. Обалдевший от переживаний и счастья новоявленный отец свертывал дрожащими пальцами цигарку и смолил злым, ядовитым самосадом.
А был солнечный денек. Пашня дышала паром, зеленела трава на припеке, отливала, рябилась речка в вербняке, на взгорке — беленые хаты под серой соломенной кровлей, в садах, в бахчах; лоснясь и шибая потом, хвостами отмахиваясь от слепней, лошади понуро дремали на лугу, гудели пчелы и шмели, в синем безоблачном небе — трели жаворонков, к вечеру передающих песенную эстафету соловьям.
