Потом мы шагали в Борки, и по пути секретарь рассказывал, что в районе да и на всей Смоленщине народ хочет жить с удобствами, с комфортом, чтоб культура была в достатке, и потому перебирается из малых деревушек, с хуторов в большие села. Районные власти сселяют такие скудеющие, печальные деревеньки, укрупняют. И тут же, без перехода, сказал, что и одиночные и небольшие братские могилы павших воинов, разбросанные по району, они сселили, перезахоронив останки, в крупные села и райцентр. («Нету рук ухаживать, а запустить их не велит совесть, поэтому и укрупнили»). Так и сказал о погибших: сселили, укрупнили, — и я не осудил его.
И Борки были печальным хутором: избы неплохие, под шифером, но большинство пустовало с заколоченными окнами. Секретарь пояснил: после войны хутор отстроился, люди стали возвращаться из армии, из эвакуации, жили вроде бы удовлетворительно, но запросы выросли, и люди начали переезжать туда, где школа, электричество, кино, магазин, водопровод. Лишь некоторых несознательных стариков и старух не снимешь с их насеста: умереть желают где родились.
В хуторе обитали пять древних старух и три старика, мы собрали их в одной избе, и мне показалось, что остальные избы неживые, и я подумал, что Борки, как та оборона — жилье, заброшенное хозяевами. Борки, за которые наш батальон положил достаточно голов. И еще я подумал: «Сколько же лет было этим старикам и старухам, когда мы брали Борки? Они и в войну не были молодыми».
Я привез с собой бутылку коньяку и бутылку водки, разлил всем. Шофериха наотрез отказалась: «Я за рулем». Старики и старухи макали губы, секретарь стеснялся, ссылаясь на язву, я же так и не научился пить по-мужски. Шофериха говорила мне ласково, без усмешки: «Пейте, товарищ профессор, не пропадать же добру. И поплачьте, поплачьте, профессор, легше будет». Я кивнул, однако не заплакал. Нарекла меня профессором. Сроду им не был.
Ах ты, Смоленщина, Смоленщина! На западе, за синим, в знойной дымке бором — Белоруссия. Это, в сущности, близко. Но в Шумиличах, или, точнее, на пепелище, что было когда-то Шумиличами, я не побывал. Сколько раз собирался, уже и билет на поезд Москва — Минск в кармане, да сдаешь обратно в кассу. Почему? Сложный разговор. Если честно: не хватает духу посетить это пепелище. Духу, говорю, не хватает…
А так вообще Шумиличи на память приходят. Не на работе, натурально: там суетня, замот, аврал, не продохнешь. В свободную минуту вспоминаются: в самолете, в поезде, на рыбалке, за ужином. В разгар беседы я умолкаю, погружаюсь в себя. Если со мной приятели, они тоже примолкают. Если супруга, она подтрунивает: «Международным положением озабочен?» — или что-нибудь в этом роде. Не отвечаю, отворачиваюсь…
Да, об анкете. К ней прилагаются фотокарточки размером 4 на 6. Лет десять назад я решил: надоело, заполняя очередную анкету, фотографироваться заново, наделаю-ка я их побольше, впрок. Наделал. И теперь у меня солидный запас.
К этой анкете я тоже приложил фотографию. На снимке я еще не поседевший, без залысин, — словом, еще не старый. Как будто перехитрил годы и как будто их можно перехитрить. Да и зачем, собственно? А знаете, иногда кажется, что и глаза у меня не поблекли. Кажется: они не серые, они были и есть голубые, как у того Сашки-сорванца, о котором напевал когда-то Илья Фуки.
