После еды Бривман и Эд выступали со сцены: Бривман до изнеможения изображал замысловатые аккорды, понимая, что звуки эти безнадежны, а Эд корежил высокие регистры губной гармошки, чтобы перекрыть грохот столовой.
Бривман, всегда желавший, чтобы у него в голове играл Гендель, бил по проволочным струнам одолженной гитары. На пальцах левой руки не было мозолей, что защищали бы от укусов струн.
Его воспитанники и подопечные Эда делили один корпус, воспитатели жили там же за перегородкой. Между собой они договорились о безжалостной дисциплине в первые несколько дней. А потом ослабят давление и станут отличными парнями. После сурового внушения мальчики были умело отправлены в постель – кроме Мартина, который полчаса мочился. Эд приказал им утром вести себя тихо, независимо от того, когда они проснутся.
Воспитатели лежали на своих койках, тяжело нависала атмосфера жесткого контроля. Раздался странный запинающийся голос Мартина.
– Можно я схожу по-большому перед линейкой?
– Да, Мартин.
– Можно я прочищу нос?
– Если это не очень шумная операция.
– Можно я напишу брату?
Эд наклонился и шепнул Бривману:
– У него нет брата.
Когда все уснули, Бривман помчался на кухню к телефону. Позвонил Шелл в Нью-Йорк. Ему хотелось, чтобы ее голос стер этот день. Хотелось услышать, как она произносит слово «милый». Он раз шесть звонил ей из города и получил огромный счет.
Он ничего не говорил и ждал, снова и снова перечитывая распечатку инструкций телефонной компании насчет того, как набирать номер. Внутренний голос кричал: не получается, не получается.
Шелл рассказала, как ей понравился Джозеф Конрад[100].
Они нежно попрощались: оба понимали, что эти три минуты не удались.
Он писал два часа, подробно описывая день. Мошкара грызла его руку, и он это записал. В индейской куртке было слишком жарко, но снимать ее неохота. Он записал и это.
7
Мартин его восхищал. Бривман пришел к выводу, что неправильно понял выражение его лица. То был не безучастный ужас, но обычное удивление. Редчайшее создание – блаженный безумный ребенок. Другие дети сознавали его предопределение и относились к нему с каким-то ошеломленным трепетом.
Однажды днем они развлекались, окружив Мартина и выдавая ему большие числа для умножения.
Он раскачивался взад-вперед, словно молился с закрытыми глазами. Думая, он ладонями бил себя по бедрам, будто неловкая птица, что пытается оторваться от земли, и издавал гудение, словно его мозг был механизмом.
– Ум-м-м-м-м-м-м-м-м-м…
– Гляди-ка, на взлет пошел!
– Ум-м-м-м-м-м-м-м-м-м…
– Давай, Мартин!
– Восемьдесят одна тысяча девятьсот восемнадцать, – объявил он, открывая глаза. Мальчишки издали вопль восторга и кинулись его обнимать.
Потом Мартин заметил маленькую сосну. Замер, некоторое время смотрел, потом вышел из круга. Бривман пошел за ним.
– С тобой все хорошо?
– О да. Думаю, я лучше это посчитаю.
До ужина он развлекался тем, что подсчитывал, сколько иголок на среднестатистической сосне.
Узнав, чем занимался днем Бривман, Кранц разозлился.
– Миссис Старк нам не за это платит деньги.
– Да?
Невероятно, что они поставили себя в положение, когда один может осуждать другого.
– Не за то, чтобы ее сын был цирковым уродцем.
– А за что она платит деньги?
– Заткнись, Бривман. Ты же понимаешь, что это нездорово. Она хочет, чтобы парень был как все – вместе со всеми, незаметным. Ей и так трудно.
– Хорошо, заставим его играть в бейсбол.
– За нарушение правил сурово наказывают, герр Бривман.
8
За корпусами подковой поднимались холмы. На одном склоне располагался амфитеатр с деревянными скамьями и сценой. Там играли пьесы, устраивали спевки, а по субботам он становился домом собраний.
Как прекрасны шатры твои, о Яаков,жилища твои, о Израиль…[101]
Пели на иврите, голоса мешались с солнечным светом. Вокруг благоухание, сосны высоки, покалечены и черны. В белых одеждах собирался весь лагерь.
Вот когда прекрасны мы, думал он, только в эту минуту – когда поем. Штурмовики, банды крестоносцев, шайки вонючих рабов, добродетельные граждане – терпимы, лишь когда голоса их звенят в унисон. Любая несовершенная песня намекает на идеал.
Эд рассказал чудесную историю Шолом-Алейхема о мальчике, который хотел играть на скрипке, но родители-ортодоксы запрещали ему[102]. Какую-то минуту Бривман думал, что Эд перебарщивает, но нет – тот сам раскачивался и танцевал под свою воображаемую скрипку, и все ему верили.
Тот же Эд, что делал ставки на девичье тело.
Бривман сел, думая, что так он никогда не мог – быть таким спокойным и волшебным. А он хотел быть таким: кротким героем, в которого влюбляется народ, человеком, говорящим со зверьем, Баал шем Товом[103], что носит детей на закорках.
Ни одно еврейское слово ему никогда не удастся произнести с уверенностью.
– Кранц, – шепнул он, – почему нам не позволяли ходить за железную дорогу?
Двенадцать добродетельных лиц сказали ему «шшш».
Все же – и он знал, что это самонадеянность, – он часто считал себя Истинным Евреем. Опыт научил его, каково быть чужаком. Он был за это благодарен. Теперь он распространил этот опыт на собственный народ.
Так или иначе, к чему все это? Одинокий человек в пустыне, умоляющий о склоненном лике.
Энн исполнила хасидский танец, поспешными, ироническими движениями убивая в своем теле все женственное. Но на несколько секунд они заблудились в Европе, их кожа бледна, на узких улицах они ждут чудес и шанса отомстить, которым никогда не воспользуются.
После субботней службы бабочка, казалось, провожала его с холма и исчезла, когда он вышел из леса на территорию лагеря. Эту почесть он ощущал весь день.
9
– Так трудно, – произнес голос Шелл. – У всех есть тело.
– Я понимаю, – сказал Бривман. – И есть такой момент по вечерам, когда отчаяннее всего нужна просто рука на плече.
– Я так рада, что мы по-прежнему можем разговаривать.
Честность заставила ее рассказать о ее соблазнах. Она ничего не хотела от него скрывать. Они оба сознавали опасность этого метода: есть люди, которые меня хотят. Удержи меня, или это сделают они.
Он слушал, прислонившись к стене в темной кухне. Как странно, что кто-то говорит с ним так нежно! Как ему удалось сотворить чудо, в котором кто-то с ним нежно говорит? Это была магия, которой, как он был уверен, он никогда не владел – словно читаешь чьи-то первые стихи. Но вот прошептали его имя.
Отвратительное предсказание родилось в его сердце: он загонит шепчущую в сотни равнодушных постелей и заставит ее замолчать.
– Шелл, я завтра приеду в Нью-Йорк!
– Ты уходишь из лагеря?
– Здесь мне ничего не светит.
– О, Лоренс.
Когда он вышел наружу, с небес лило, и в нем по-прежнему звучал ее голос. Бривман принялся кружить по игровой площадке. Вокруг высокие сосны и холмы – он будто в чаше. Один черный холм, казалось, как-то связан с его отцом, и Бривман с трудом поднимал на него глаза, продолжая выписывать круги и пьяно спотыкаясь.
Дождь затягивал пеленой разбросанные тут и там фонари. Его переполнил неописуемый стыд. В этих холмах – его отец, ветром летает среди миллионов влажных листьев.
Потом его сокрушила мысль – у него же есть предки! Гирляндой маргариток они уходят все дальше и дальше в прошлое. Он описывал круг за кругом по грязи.
Споткнулся и упал, ощутив вкус земли. Он лежал очень неподвижно, одежда намокала. На этой арене должно произойти что-то очень важное. Он был в этом уверен. Не в золоте, не в свете, но в этой грязи произойдет нечто необходимое и неминуемое. Он должен остаться и посмотреть, как оно разворачивается. Удивившись, почему не мерзнет, он начал дрожать.
Он послал Шелл нелепую телеграмму с объяснениями, почему не сможет приехать.
10
Бривман получил письмо от миссис Старк, матери Мартина. Обычно родители не отвечали на официальные отчеты, которые воспитатели были обязаны посылать.
Уважаемый мистер Бривман,
Я уверена, мой сын Мартин в прекрасных руках.
Я не беспокоюсь и не ожидаю дальнейших подробных сообщений о его поведении.
Искренне Ваша,
Р.Ф. СТАРК
– Что за чертовщину ты ей написал? – спросил Кранц.
– Ну смотри, Кранц. Так получилось, что мне этот парень нравится. Я очень старательно писал письмо. Я пытался сказать, что, по моему мнению, он – очень ценное человеческое существо.
– Ах вот как?
– А что я должен был сказать?
– Ничего. Как можно меньше. Я же тебе говорил, какая она. Два месяца ежегодно ей не нужно смотреть на него каждый день, и она может притворяться, что он нормальный мальчик, занимающийся нормальными делами с другими нормальными мальчиками в нормальном лагере.
