– Крыша протекает. Такое баба несет… Ей, вишь ли, во сне императрица на черепушку корону надела. С брюликами. Дескать, носи, будущая царица всея Руси. Вроде как она без пяти минут президент державы, а потом и всего нашего земного шарика. В общем, Наполеон в юбке и колготках. Так что по моему разумению светит ей дурдом. Вертайся, милок. Небось соскучился по ментовскому ремеслу.
Королек отключает мобильник. Сердце его раскачивают радость и едкое сожаление. Все-таки Плакальщица ушла от него – скрылась туда, где нет ни закона, ни тюрьмы, только распаляющие воображение феерические картины невиданного могущества и славы.
– Кто звонил? – тревожно спрашивает проснувшаяся Анна.
– Акулыч… Спи.
Анна покорно смыкает веки. Королек осторожно прикасается губами к ее губам, одевается, выходит в сени, потом, звякнув щеколдой, на улицу.
Утро. Тишина. Где-то тявкает собака. Вдалеке тарахтит мотор. «Как это просто и естественно, – думает Королек, – честная достойная жизнь на природе, зачем человек рвется в громадные города, в скопище тел и желаний, суету и порок? Вот и Плакальщица кинулась в город в погоне за призрачной мечтой. Впрочем, – усмехнувшись, возражает он себе, – не мне об этом рассуждать, я сам – цветок на асфальте и ни за какие коврижки не променяю бензиновый смог на сельский кислород».
Он полной грудью вдыхает вкуснейший, настоянный на осенней листве воздух и, скрипнув дверью, возвращается в избу.
– … По-моему, самые чудовищные злодеи – те, кто убивает по расчету, руководствуясь холодным разумом. Целесообразностью. Возьми, к примеру, Клавдия. Он прикончил брата-короля только потому, что сам хотел править страной. А когда понял, что племяш догадывается о его преступлении, решил убрать с дороги и его. Ни к брату, ни к принцу Гамлету у него и ненависти-то не было.
Плакальщица – из той же породы. Старики наверняка не вызывали у нее негативных эмоций. Но у них были квартиры, то есть бабло, так необходимое для ее карьеры, и она спокойнехонько пошла по трупам…
Королек и Анна стоят на крыльце. Выглянув из-за леса, брызжет светом утреннее солнце. Мимо, отчаянно тарахтя, переваливаясь и пыля, проезжает синий трактор, ведомый пьяницей и философом Кешей.
– Все, шабаш. Отдохнули, пора и честь знать. Ох, до чего ж я соскучился по цивилизации! Так хочется снова увидеть любимую женщину в туфельках на каблучках!
– В кроссовках я тебя не вдохновляю?
– Ты окрыляешь меня в любом виде. Даже в голом, – коротко хохотнув, Королек прижимает Анну к себе. – А ведь, помнится, ты предсказывала, что Плакальщица совершит еще немало ужасных злодеяний. Ошибочка вышла, госпожа прорицательница.
– И все-таки мне тревожно. Сама не могу понять, отчего. Давай отложим отъезд.
– Но Плакальщицу повязали, а заодно ее помощника и киллера. Кто нам сейчас страшен?
– Не знаю. Но моя душа неспокойна.
– Доверяю твоей интуиции, хотя ума не приложу, как потом отбрешусь у начальства. Но завтра отбываем непременно. Дальше отлынивать от работы не имею права. Так что потихоньку собирайся домой, радость моя…
* * *
Сначала под колесами «жигуля», покачивая и то и дело встряхивая трех сидящих в машине людей, проносится проселочная дорога, вся в колдобинах и колеях; потом – ровный асфальт автострады; и вот уже маячат на горизонте коробчатые городские окраины, угрюмые и унылые.
Машина въезжает в город.
– Твоя тревога прошла? – интересуется у Анны Королек.
– Только усиливается.
Королек ловит в зеркальце лица подруги и сынишки, подрагивающие в полутьме кабины, и с горечью думает о том, что и сейчас Анна не проявляет к малышу теплых чувств. Могла бы обнять хоть напоследок.
Город обступает машину, и неясно, то ли она несется вглубь него, то ли он втягивает ее в себя, проглатывая, как пылинку.
– Илюшка, хочешь у нас переночевать? – глядя в зеркальце, предлагает Королек. – Завтра отвезу тебя с садик.
– Хочу, – звонко отвечает Илюша. Возможно, ему не терпится домой, к маме, но если папа Королек сказал, он не перечит.
После избы родная блочная высотка кажется Анне и Корольку милой и уютной. Даже заплеванный подъезд с покореженными почтовыми ящиками, даже оскверненный лифт вызывают умиление. Они дома.
Оказавшись в незнакомой квартире, Илюша сначала стесняется, робеет, а затем принимается обживать ее с таким гиканьем и грохотом, что Королек только крякает. Анна стискивает зубы, но не рискует обуздать буяна, чтобы не огорчить Королька.
На ее счастье мальчик, утомившись от беготни и разрушений, внезапно засыпает в кресле, свернувшись клубочком. Взрослые осторожно раздевают его, укладывают мягкое разомлевшее тельце на диван – у Илюши только едва трепещут сомкнутые реснички, – выключают свет и на цыпочках удаляются в спальню. И опять у Королька возникает острое, сладкое ощущение семьи: он, жена и сынишка.
Утром Королек собирает сына в детсад, и Анна испытывает несказанное облегчение. За годы одиночества и существования вдвоем она уже привыкла к покою. Илюша утомляет ее. Когда за мужчиной и ребенком захлопывается дверь, она ложится на диван и устало закрывает глаза.
Спустившись во двор, Королек и Илюша деловито садятся в «жигуль». Королек включает зажигание, но с места машину не трогает, раздосадовано чертыхается.
– Извини, Илюшка, твой папа Королек, растяпа, сотовый дома оставил. Я сейчас. Ты тут ничего не трогай, ладно?
– Мамочка мне всегда говорит, что перед выходом надо проверять вещи, – наставительно, как взрослый, заявляет Илюша. – А то можно забыть.
– Мамочка всегда права. Погоди, я скоро.
Королек вылезает из «жигуля», но не успевает сделать и пяти шагов, как чудовищная волна жара и боли обрушивается на него сзади, сбивает с ног и разом отключает сознание…
Вздрогнув от взрыва, заставившего задребезжать оконные стекла, Анна подбегает к окну и видит возносящиеся к безоблачному небу клубы черного дыма.
На вялых бесплотных ногах, надеясь на чудо, она выбирается на балкон. Ее обдает утренним холодком и томительным запахом бензина и гари. Внизу, едва различимый за желтовато-бурыми листьями березы, горит «жигуль», и недалеко от ступенек подъезда лежит Королек. На правом боку, как привык спать…
* * *
Наташа
Удобно устроившись в просторном кресле возле распахнутой балконной двери, читаю Федерико Гарсиа Лорку. Гитары, цыгане, кинжалы и кровавые раны, раскрывающиеся алыми розами. Надо признать, мир, который создали на этой земле мужчины, странен и жесток, наполнен яростью и насилием. И мы, женщины, вынуждены играть по их правилам.
Но едва погружаюсь в сомнамбулический «Романс о луне, луне»: «Луна в жасминовой шали явилась в кузню к цыганам. И смотрит, смотрит ребенок, и смутен взгляд мальчугана…», как трещит телефон. С трудом выныриваю из магического омута на печальной строке: «за ручку в темное небо луна уводит ребенка».
– Привет, подруга, – тарахтит Нинка. – У меня такое событие, даже слов не подберу…
– Ну?
– Я беременна!
– Господи, от кого?
– Она еще спрашивает! От Воланда вестимо. Вот ведь, зараза, сделал мне дитенка и помер. Да еще не своей смертью-то, пристрелили, как зайца. Ну не скотина ли? Но ты только представь. Мне врачи в один голос долдонили, что бесплодна, а оказывается, это у моего Владьки-балбеса живчики как следует не бегали. Ну и что теперь делать? Подскажи. Избавляться мне от сатаненка или рожать?
– Ох, Нинка, я больше тебя нуждаюсь в советах. Но, если спрашиваешь, выскажу свое скромное мнение. По-моему, надо оставить. Господь дал тебе такой шанс! Второго может не быть: возраст твой не девичий.
– Спасибо, Натка! Да я уж, честно признаться, и сама решила: рожаю! И будь что будет. Вчера по дороге заскочила в магазин детской одежды. Гляжу: распашонки, колготочки, пинетки. Так размякла, чуть не разревелась, право слово. Окрылила ты меня, подруга. Крестной мамой будешь?
– Да ты роди сначала.
– За мной не заржавеет! – восторженно обещает Нинка и отключается.
После обеда выбираюсь на улицу. До конца сентября осталось всего-то четыре дня. Потом пара недель октября – в последние годы первая половина октября сухая и даже довольно теплая, – и начнутся холода, дожди, слякоть, грязь, а там и мокрый снег. Но у меня еще есть в загашнике несколько дней, напоенных солнцем бабьего лета.
Королька я проведываю впервые. Захожу в больничную палату и тотчас вижу его, лежащего лицом к двери. Рядом с ним сидят двое: Анна и сдобный мужичок, откликающийся, как выясняется чуть позже, на прозвище Сверчок.
Чего греха таить, я – особа мечтательная и ожидала увидеть замотанную окровавленными бинтами голову доблестного Королька. Ничего подобного. Он почти такой же, как обычно, только осунулся, и – даже не сразу замечаю – поседели виски. Аккуратно, как у благородного героя фильма, точно ему для пущего эффекта отбелили и без того светлые волосы. Прежде бы я немножко поиронизировала над такой невсамделишной киношной сединой, а теперь – точно бритвой по сердцу.
