Он спрыгнул с верхних нар, медвежьей походкой подошел сзади к Пачевскому, который продолжал безумно биться о бетонную стену, и несильно врезал ему сзади по уху.
Но от этого «несильного» удара Пачевский рухнул на пол как подкошенный.
Пахан на всякий случай добавил ему ботинком по ребрам. И сказал:
— Ты! Псих позорный! Еще раз базар устроишь, в психушку сдадим! Понял? Вали на место, тварь!
Пачевский послушно пополз к нарам.
А Пахан вдруг изумленно заморгал глазами — под бетонной стеной камеры лежала пыльная женская косынка и стояла открытая сумка, полная банок сгущенки.
— А это откуда? — сказал Пахан и посмотрел на бетонную стену.
Но стена было совершенно гладкая, без трещинки.
Хотя под ней на полу лежала свежая бетонная пыль.
Вечером прокурор вышел из здания районной прокуратуры. Он вышел в первую московскую метель, зябко повел плечами, поднял воротник своей меховой куртки, сел в свою запорошенную снегом машину «форд», завел ее и покатил домой. Впрочем, домой или не домой, это значения не имеет, и узнаем мы об этом чуть позже. А пока имеет значение то, что был уже излет осени и в Москве шел снег — густой и мокрый.
«Форд» вырулил из боковых улиц на один из центральных проспектов, проехал несколько светофоров и свернул на Садовое кольцо.
На Кольце, как обычно, какие-то прохожие периодически выскакивали с тротуара на мостовую и голосовали, поднимая руки. Но прокурор равнодушно проезжал мимо них.
Зато если впереди маячили зябкие, в укороченных плащиках фигурки юных проституток, он чуть притормаживал — присматривался.
Но ничего соответствующего его взыскательному вкусу не попадалось, и он опять прижимал педаль газа.
И вдруг справа от него женский голос сказал в темноте:
— Мужчина, здравствуйте.
Он вздрогнул, машина опасно вильнула, соседние машины грозно загудели, но прокурор был с прокурорскими нервами — он выровнял свой «форд» и взглянул на женскую фигуру справа от него, на пассажирском сиденье.
— Ты кто? — сказал он, слегка охрипнув.
— Это не важно, — ответила пассажирка, взявшаяся невесть откуда. — Скажите, господин прокурор, что я должна вам дать, чтобы вы отпустили моего любимого мужчину?
— А-а! — произнес он, усмехаясь и приходя в себя. — Вот в чем дело! Ну, это зависит…
— От чего?
— Ну мало ли! Я должен посмотреть…
— Куда?
— Не куда, а на что. Например, на тебя.
— Хорошо, смотрите…
В темноте женская рука протянулась к потолку машины, включила свет.
И теперь он увидел ее — огромные голубые глаза, влажные губы, высокая шея, бюстик торчком и осиная талия.
— Погасить? — спросила она после паузы.
— Нет. Ты кто?
— Я Ангел с Небес.
Он опять усмехнулся:
— Значит, бес в юбке. И за кого просишь?
— За своего мужчину. У него завтра суд, вы дали ему статью за книги, за левые тиражи.
— А-а, этот! Да, он получит двенадцать лет.
— А если… — И она повесила паузу.
— Если что? — спросил он, уже забавляясь своей властью над ней.
— Если я дам вам ночь любви?
— Ночь за год! — сказал он тут же.
Она потемнела лицом и как-то опала в плечах.
— Ну? — сказал он.
— Ночь за три года… — устало предложила она.
— Нет, — ответил он жестко. — Или ночь за год, или он получит двенадцать лет.
Она задумалась и только после паузы решительно — словно в отчаянии — встряхнула головой:
— Ладно! — И повернулась к нему. — А ты выдержишь?
Он снова усмехнулся:
— А ты?
Она положила руку ему на ширинку. И честно сказала:
— Не знаю. Но у меня два условия!
Он убрал с руля правую руку и положил ее ей под живот:
— Валяй!
— Первое, — сказала она, сглотнув. — Завтра утром ты переведешь его в нормальную камеру.
— Хорошо. А второе?
— Только с презервативом.
— Почему?
— Потому что у вас, прокуроров, карма порченая и злая. А мне еще детей рожать. Поворачивай!
— Куда?
— Тут близко. Я покажу…
И действительно, спустя несколько минут «форд» уже тормозил в знакомом для нас дворе…
И знакомый, похожий на кота Матроскина, парень все с той же ухмылкой на блудливом лице открыл им дверь.
— Проходите. В самый конец. Сто рублей в час.
Она открыла сумочку и протянула ему купюру в тысячу рублей.
В конце октября, в солнечный зимний день лязгнули, открываясь, стальные затворы тюремной проходной.
И вторые — штырями — лязгнули затворы.
И третьи.
И Пачевский вышел из проходной на свободу, на чистый и свежий снег.
— Папа!!! — крикнули сыновья и бросились к нему.
Он обнял детей.
А затем выпрямился и сказал жене:
— Меня оправдали.
— Я знаю, — ответила она. — Пошли. Автобус.
Под завистливыми взглядами женщин, толпившихся у проходной, Шура обняла мужа и вместе с детьми повела к автобусу.
А ночью, когда дети уснули, Пачевский, лежа в постели, жадно обнял жену, но она оттолкнула его:
— Подожди! Кто эта сука?
— Какая? — удивился он.
— Которая из-за тебя под прокурора легла.
— Что-о? — снова, но уже притворно, удивился он.
— Только не прикидывайся! Вся тюрьма знает!
— Что знает? Я понятия не имею!
Шура замолкла и лежала не двигаясь. Только слезы катились из глаз на подушку.
Утром была метель, московский утренне-зимний полумрак и холод.
Пачевский, наклонясь под встречным ветром, шел к метро.
Сбоку, от какого-то ларька отделилась фигура, и парень с лицом печального кота Матроскина заступил Пачевскому путь:
— Мужчина, подождите!
— В чем дело? — не узнал его Пачевский.
— Вы Павел?
— Ну…
— Пойдемте со мной. Она умирает.
— Кто умирает?
— Ваш Ангел с Небес. Идемте! Быстрей!
— Какой еще ангел?! Отвали! — с досадой сказал Пачевский, оттолкнул парня и двинулся дальше.
— Мужчина! — крикнул парень в спину ему. — Она вас зовет! Ваш Ангел!
— Да пошел ты! — не поворачиваясь, на ходу отмахнулся Пачевский. — Нет никаких ангелов, блин!
— Эх!.. — с горечью выдохнул парень.
По знакомой нам лестнице парень устало поднялся на шестой этаж, ключом открыл дверь своей квартиры.
Увядшая, с чуть округлившимся животом, Ангел стояла в коридоре и, держась за стены, смотрела на него в упор.
— Ну? — сказала она с надеждой в своих бездонно-синих глазах, бывших когда-то голубыми, как небо.
— Зачем ты встала?! — испугался парень.
— Ну! — требовательно повторила она.
— Сволочь он, твой набор хромосом! — ответил парень, снимая ботинки, мокрые от снега.
Она стала бессильно оседать на пол, он едва успел подхватить ее.
— Стой! Держись!
— Дышать! — сказала она еле слышно. — Дышать…
И, как рыба на песке, стала бессильно хватать ртом воздух.
— Сейчас! Сейчас! Не умирай! Стой! — заполошно запричитал парень, подхватил ее со спины под мышки и поволок через комнату на балкон. А по дороге одной рукой прихватил с дивана какой-то плед…
Балкон был большой, как в старых домах, но весь завален снегом, заставлен стеклянной тарой и продавленным соломенным креслом-качалкой — тоже заснеженным.
Предусмотрительный «Матроскин», держа одной рукой Ангела, второй рукой стряхнул с кресла снег, бросил на сиденье плед и только после этого усадил-уложил Ангела в это кресло.
Кресло качнулось, Ангел откинула голову, и небо качнулось над ее головой.
— Дети… — почти беззвучно сказала она в низкое московское небо, полное хмари и снега. — Дети…
И закрыла глаза.
И вдруг…
Вдруг что-то случилось с небом — оно просветлело, и хмарь расступилась, и в эту небесную прорубь вдруг хлынуло солнце — крупными и косыми, как стропила, лучами.
И все вокруг вдруг засияло весной — деревья обрели зеленую листву, земля — траву, а небо — птиц.
И вместе с этими птицами из небесной выси вдруг спустились на балкон пять ангелов — три мальчика и две девочки-близняшки.
— Мама! Мамочка! — щебетали они. — Мама, проснись! Мама!
Она открыла глаза: — Дети! Я встану… — Нет, мама, нет! Не вставай! Мы сами! И они действительно сами подхватили на руки кресло-качалку и вместе с Ангелом стали по незримой спирали возносить его в небо… А парень стоял на балконе и, задрав голову, смотрел им вслед. А они, набирая скорость, улетали все выше и выше. Вот уже вся Москва лежит под ними внизу. Вот закрылись облаками Россия и Евразия. Вот и атмосфера расступилась, выпуская их в космос. А с Земли, с голубой шарообразной планеты, все неслось знакомое и чуть хриплое:
When a little blue bird,
Who has never said a word,
Starts to sing: «Spring! Spring!..»
Все дальше и дальше улетали они от голубого шарика Земли, но песня ширилась и летела вместе с ними по Млечному Пути:
