Съемки фильма – это непрекращающийся душераздирающий процесс. Семьдесят человек могут неделю корячиться над каким-нибудь высокохудожественным полетом гусиного пера от лампы до подушки, умереть от счастья, когда всё наконец получится и чертово перо пролетит в нужную сторону на необходимой скорости, а потом этот кадр не войдет в окончательный монтаж. Актер спалит мозг, разучивая пятисотстраничный монолог, а от него в фильме останется одна фраза. На огромном поле могут полчаса взрываться тонны взрывчатки, режиссер будет ликовать и целовать пиротехника, а потом окажется, что во время записи в камере не было пленки. Учитывая, что все стоит денег и нервов, к концу съемочного периода группа даже не чувствует, когда продюсер бьет всех рельсой по голове и спрашивает, на что, блин, потратили все бабки.
Хорошо, если вы вкалываете в киностудии и после смены возвращаетесь домой к жене и детям. Ничего, если они вас не узнают, звонят директору и просят забрать то, что приехало, и привезти кого-нибудь другого. Но если вы с кучей дорогого барахла и бесценной техники забрались на высоту двух тысяч метров, до ближайшего города как до Луны, а возвращаетесь вы в кабинет биологии – вас можно от души поздравить.
Когда через две недели мы сели в нормальную машину и рванули в обратный путь, я чувствовала себя кораблем, паруса которого наполняет ветер свободы. После консервов, сухофруктов, баранок и бессменной баранины во всех мыслимых и немыслимых видах, оливье с креветками в ресторане показался деликатесом. Я пять часов провела в ванной, а при виде поезда в Москву начала танцевать на перроне. Вернувшись домой, я всерьез поблагодарила судьбу и каждый раз, включая кран с горячей водой, говорила в потолок: «Большое спасибо!» Я с восторгом ложилась в свою кровать и ликовала, надевая с утра чистую и красивую одежду. Так продолжалось примерно неделю. Потом жизнь вошла в привычную колею, я опять привыкла к свежевыжатому соку, фену и расческе и стала с ностальгией вспоминать неземное ночное небо со звездами величиной с блюдце, разведенную на огне тушенку с помидорами и полный отчаяния крик режиссера: «Спасибо всем, на сегодня съемка закончена!»
Что делать, всегда оказывается, что хорошо там, где нас нет. Даже если это плоская равнина на краю света.
Феодосия
Неважно, почему той зимой я отправилась в Феодосию поездом. Если бы я знала, что меня ждет, я бы зубами вцепилась в самое старое крыло самого безнадежного самолета и так бы и провисела на нем до конца полета. Но нет. Едва серенькое солнышко взошло на зимний небосвод, как мы с любимым, попеременно пиная ногами упрямый чемодан, который отказывался двигаться самостоятельно, поползли по суицидальному тоннелю к поездам. Наверху среди заиндевевших вагонов шустрили невыспавшиеся пассажиры вороватого вида. Проводники, разминающиеся перед дверьми, тоже выглядели подозрительно, но хотя бы были одеты в форму. Именно она и вводила в заблуждение. В этих шинельках и каракулевых воротничках была какая-то надежда. На порядок, дисциплину и благополучное завершение начатого пути.
Я покорно плелась вдоль поезда и мечтала только об одном – отдать дяде билет, добраться до купе, задраить дверь и ближайшие 26 часов проспать под умиротворяющий стук колес. Ха! Уже на входе в вагон меня что-то насторожило, но мозг спал, а глаза плохо открывались. Зато когда я вошла в купе, у меня все так открылось, что мужчина захлопнул дверь на замок, опасаясь, что я сбегу отсюда вместе с чемоданом. Я всхлипнула и присела на нары. Делать было нечего. Меня посадили на сутки. На колеса.
Нет, я не изнежена креветками в вине и морскими солями в джакузи. Конечно, я не откажусь ни от одного, ни от другого, но, когда однажды на даче отключили свет, газ и горячую воду, я тихой сапой таскала ведра из колодца, грела их на костре, в темноте скребла кастрюли и жарила картошку. И не жужжала. Да, потом в городской квартире я три дня не выходила из душа и всеми известными способами выковыривала грязь из-под ногтей, но тогда на даче все было весело и непринужденно. Ни о каком веселье в этой двухместной душегубке дальнего следования не было и речи. Не прошло и пары минут, а уже было жаль мужчину, себя и потраченных денег. Надо сказать, что и мужчина, который в быту неприхотлив, как ястреб, и гораздо меньше меня восприимчив к отсутствию комфорта, на этот раз тоже не без удивления рассматривал потрескавшиеся стены и продавленные полки, покрытые тюремными одеялами. Особенно его внимание привлекло черное от копоти окно со следами распавшихся на составные части погибших насекомых.
Тем временем я корила себя так, словно развязала арабо-израильский конфликт. А ведь я известный ловкач. Я всегда подстраховываюсь и тащу в дорогу свою любимую подушку с накрахмаленной наволочкой и упаковку проверенного снотворного. Я понимаю, что ни один поезд и самолет никогда не сравнятся с моей спаленкой, но и спаленка сама собой никогда не улетит в Париж. Поэтому приходится идти на компромиссы. Чуть что не так – раз подушку под голову, а если совсем кранты, стюардессы лают и проводники огрызаются – полтаблетки и всем до свидания. Но в тот рейс я почему-то собиралась как на праздник и, естественно, не взяла ни того, ни другого. Ни отравы, ни парашюта. Страшно хотелось выпить, но время упорно замерло где-то между семью и восемью утра, и до выпивки была явно долгая дорога.
Под мои душераздирающие стоны мы тронулись. В двух пакетах, что принес веселый проводник, пропахший спиртом и чесноком, лежало две спрессованные массы серого цвета. Я взяла эту гадость и вежливо поинтересовалась, когда принесут постельное белье. «Так це ж оно и е!» – доложил совершенно счастливый человек и содрал деньги за эти саваны для бездомных собак.
«Е, е, е, е, е!» – пропел любимый и вышел из купе. Я осталась смотреть на два сырых комплекта, из которых ни одна химчистка мира была не в состоянии вытравить память о тысячах чужих немытых тел и голов. Я поклялась, что буду спать стоя, но тут с новостями вернулся перевозбужденный мужчина. После того как он вкратце, щадя мою психику, описал отхожее место, в котором толчок болтался на одном креплении, с потолка капало, а в раковине плескалось, я решила, что с помощью медитации мне удастся приостановить естественные процессы в организме и продержаться до прибытия в гостиницу. Я надулась и перестала пить. Через пятнадцать минут я поволоклась в конец вагона.
Дверь в туалет зловеще поскрипывала на одной петле и призывно приоткрывалась от хода поезда. «Так обычно и бывает, – подумала я, зажав нос руками, – как ни в чем не бывало говоришь: «Я пошла в туалет», и там с тобой обязательно что-то случается». Тот туалет был просто шедевром. Его нужно было вырезать из вагона, поместить в куб под стекло и установить в музее Прадо. Народ со всего света смог бы посмотреть на отхожее место вагона первого класса поезда двадцать первого века. И еще время от времени нужно было бы выпускать зловонную струю воздуха на потрясенных зевак, создавая им объемную и реалистическую картину… Для меня в тот момент она была сюрреалистической. Казалось, в этот туалет ходили не люди, а лошади. Я сама полминуты верила, что я лошадь. Лошадь, которая старалась попасть в прыгающий унитаз. Лошадь, которая даже не смогла помыть после этого унижения руки.
А в купе меня уже ждал дрожащий от нетерпения мужчина. Я обрадовалась, подумала, что он сейчас будет меня утешать и успокаивать, но я ошиблась. В этом поезде все были за себя, и даже влюбленные понимали, что из чувств надо извлечь пользу. Оказалось, принесли чай, и он ждал меня, чтобы я попробовала его первой. Я посмотрела на мужчину, на чай, еще раз на мужчину и впервые в жизни твердо сказала: «Сто долларов!» Он упал на пол. Я недрогнувшей рукой вынула деньги у него из кармана и отхлебнула кислого и теплого пойла.
– Г-но полное, – честно сказала я и легла на нары, лицом к стене.
А где-то в 24 часах езды лежало под солнцем сонное зимнее море…
Ночью мне приснилось, как большие хищные звери разделывают меня на ужин. Они обстоятельно обсасывали плечо и обдавали его зловонным и горячим дыханием. Потом из одного сна я выпала в другой, и мне пригрезилось, что я в поролоновом костюме морковки раздаю бумажки на сорокаградусной жаре в незнакомом городе, а в магазине напротив разливают воду со льдом. Я мечтаю перебраться через дорогу, но мне почему-то нельзя. Я закричала, чтобы мне принесли стаканчик… и с этим криком проснулась и села на кровати. Ну то есть на нарах. Судя по всему, любимому снилось что-то похожее. Он дышал, как щука, выброшенная на берег, и издавал глотательные звуки. Немудрено. Купе превратилось в двухместную парилку. Я, моя одежда, журнал и книжка, на которой я заснула, мужчина и то, в чем он заснул, – все было насквозь мокрым. Оторвав прилипшие страницы от лица, я выпала в коридор.
Тут важно понять, что человек я воспитанный и робкий. Обычно я слегка смущаюсь, когда вынуждена сообщить на кассе, что меня слегка обсчитали на пару тысяч. Нет, мне хватает смелости сказать об этом, но я говорю так сладко, так душевно, что мне без скандала и даже с видимым удовольствием возвращают недостачу. Но там, в раскаленном вагоне, пропахшем мочой, салом и капустой, со мной что-то случилось. Как раненая пума я моталась с проклятьями по коридору, ломилась в закрытые двери и пыталась отыскать проводника. Он был необходим, чтобы отключить печи. Естественно, его не было нигде. Я даже в самовар постучала – тишина. Я постояла, подумала, сорок раз выругалась и бросилась на окно. Всем своим тщедушным телом я повисла на ручке, но это было бесполезно. Заколоченное окно преспокойно ехало на юг. Со мной или без меня, ему было все равно. Судя по тому, как заливисто храпели за дверями, кроме меня, тут всем было неплохо. В этом вагоне можно было посадить бананы и до конца поездки собрать два урожая. Я рванула в тамбур. Там выл полярный ветер и мела арктическая метель. На стенах образовалась ледяная корка, в которой просматривалось бледное лицо снежного человека…
