Форстер был первым, кто задумался над идеей Машины-диктатора. Это уже не опосредованная угроза человеку — угроза превращения его в рабочий придаток конвейера, а прямое рабство, полная зависимость от Машины. Люди сведены до положения винтиков, обеспечивающих исправный ритм ее работы; и сама Машина теперь не узел, не агрегат, а целый комплекс: контролер, управляющий, карательные органы — в одном лице. Форстер зорко увидел возможность социализации Машины, превращения ее из технологической силы — в социальную. Машина отныне способна контролировать не отдельную фабрику, а государство в целом.
Повесть Форстера долгое время пребывала в относительной тени из-за успеха романа австрийской писательницы Теи фон Харбу "Метрополис" (1926). И даже не книги, о которой сейчас мало кто помнит, а скорее, ее экранизации, осуществленной в том же году мужем фон Харбу — Фрицем Лангом. И хотя по сюжету и идее фильм не шел ни в какое сравнение с повестью Форстера, символом автоматизированного мира стал "Метрополис".
Образ гигантского города-механизма, заведенного словно часы, действительно впечатляет. Это уже настоящий кибернетический ад, о котором не раз будут писать впоследствии, хотя, разумеется, постановщик просто обратил в гиперболу то, что видел воочию.
Гипербола была несложной, но принципиальной. Автоматизированная фабрика-кровосос с послушными винтиками-рабочими превратилась в заведенный город-мир с послушными и безвольными винтиками-гражданами. Ланг воплотил метафору "машина пожирает человека" буквально: на экране не раз мелькнет адское видение гигантской оскаленной маски, напоминающей каменного истукана доколумбовой Мексики; освещенные "жертвенными светильниками", в развороченную пасть изо дня в день покорно поднимаются толпы рабов. Так трансформируется в болезненном восприятии героя обычный вход в лифты, ежедневно опускающие рабочих в подземелья Нижнего Города, где создается материальная основа райской жизни праздных бездельников Верхнего.
Фильм Ланга, одно из самых ранних предостережений против тотальной урбанизации, на долгие годы превратился в эталон[34]. Но причем же здесь "электронные мозги", сверхкомпьютеры? Не будем спешить — это не последнее действие драмы, придет пора и им выйти на сцену. Ланг угадал символ, образ — и на протяжении всего третьего действия зрителю нет-нет да вспомнится оскаленная пасть "Молоха прогресса", пожирающего своих верных рабов.
Вероятно, самым мрачным и по духу самым близким к последующим антиутопиям стал роман "Приговоренные к смерти" (1920) Клода Фаррера (псевдоним французского писателя Шарля Баргоня). В этой книге нарисовано логическое завершение тотальной автоматизации. И зло, как того требовали неписаные законы антиутопии, торжественно прописывается в мире на веки вечные.
Действие романа отнесено в девяностые годы нашего века. До самого финала все идет как обычно. В центре — образ капиталиста-диктатора, полноправного хозяина западного полушария. "Верхний" мир эпикурействующих лентяев — и мир "нижний", где совершенно замордованные люди-муравьи строят благополучие элиты. Все в этом мире стандартизировано, приведено к общим знаменателям… Зарождающийся антимашинный бунт жестоко подавлен: на рабочих и их семьи направлены страшные "лучи смерти". Однако среди жертв чудовищной бойни диктатор обнаруживает и собственную дочь, после чего, совсем в традициях фантастики той поры, берется за ум и "перевоспитывается".
И только в финале Фаррера посещает мысль, которую иначе как провидческой не назовешь. Хозяин-то Машины одумался — да поздно: власть Машины стала абсолютной. Сама Машина усовершенствовалась до такой стадии, что перестала испытывать необходимость в человеческом труде. А следовательно, и в самом человеке. Его легко можно "исключить" из гармонической, с точки зрения Машины, схемы производства — как и из разумно начертанной схемы жизни…
Это написано в двадцатые годы. Возник образ Машины, не только управляющей человеком, но и постепенно вытесняющей его из реальной жизни (в таком приблизительно ключе задумывался о социальных последствиях автоматизации и Валерий Брюсов — к сожалению, до нас дошли только черновые наброски его неизданных рассказов "Восстание машин" и "Мятеж машин").
И, конечно, наиболее остро и драматично воспринимали ситуацию поэты, отнесшиеся к ней прежде всего эмоционально. Тревоги и страхи перед будущим всеобщей автоматизации наиболее образно, даже с нарочитым "перехлестом", выражены в строчках из Максимиллиана Волошина:
Машина победила человека;Был нужен раб, чтоб вытирать ей пот,Чтоб умащать промежности елеем,Кормить углем и принимать помет.И стали ей тогда необходимыКишащий сгусток мускулов и воль,Воспитанный в холодной дисциплине,И жадный хам, продешевивший духЗа радости комфорта и мещанства.
Действительно, мрачная картина, но в те годы пессимистические, "упаднические" настроения преобладали над попытками разобраться во всем трезво, без эмоций.
"Электронных мозгов" не существовало даже в потенции, а символический образ Машины — холодной, равнодушной и абсолютно бесчеловечной — уже тревожил воображение фантастов. Машина не останавливалась, наоборот, она все стремительнее раскручивала свои шестерни и маховики — сначала механические, а потом и электронные. Росли ее возможности, и с ними амбиции.
Опять смена декораций: тридцатые годы. Тема "всесильных машин" прочно укоренилась в фантастике. В рассказе Лоуренса Мэннинга и Флэтчера Пратта "Город живых мертвецов" (1930) люди будущего живут в полной изоляции от внешнего мира, опутанные с головы до пят проводами. Даже двигаться нельзя: все ощущения — звуки, визуальные картины, запахи — заботливо поставляются Машиной. Правда, никому невдомек, что весь спектр этих квазиощущений Машина синтезирует сама, а как "там", на белом свете, никто не знает… В знаменитой антиутопии Олдоса Хаксли "Прекрасный новый мир" (1930) идея полной всеобъемлющей зависимости от Машины доведена до своего логического завершения. Да люди ли — обитатели этого сытого, скучного "рая", где автоматизировано решительно все, даже их появление на свет, будущая социальная роль, мысли и чувства?!
И вот, наконец, появляются произведения, в которых изображается будущая Земля, оставленная человечеством и заселенная только порождением его рук, кибернетическими механизмами, продолжающими бессмысленное функционирование в отсутствие тех, кому предназначались результаты этой деятельности (на эту тему написал два знаменитых рассказа "Закат" и "Ночь" Джон Кэмпбелл).
Действие подходит к концу. Мы уже различаем "черты лица" нового героя, которого нам только что представили. Хотя не покидает ощущение, что основные события впереди, а действие это послужило своеобразным прологом к главному, последнему.
У научной фантастики появилось новое увлечение.
Можно сказать, что кибернетическая эра в фантастике открыта. Всерьез обсуждаются такие материи, как "банки памяти", "аналоговые компьютеры", "автоматические системы управления"… Писатели-фантасты даже робко подбираются к проблеме проблем — искусственному интеллекту. А до пионерских работ Неймана, Тьюринга, Винера, Колмогорова еще добрых полтора десятка лет…
Строгие выкладки основателей кибернетики, на удивление быстро материализованные в действующих моделях, произведут подлинный переворот в устоявшейся системе человеческих знаний. И разумеется, дадут дополнительный импульс научной фантастике.
Но как часто это случалось на нашем веку, не сообщат ей ничего принципиально нового.
ДЕЙСТВИЕ 4. КОМПЬЮТЕР
Даже если отдельные компьютеры и рассматривать с антропологической или психологической точек зрения, надо помнить, что ничего человеческого в них нет… Это — совершенно иное в нашем окружении. Ничего подобного никогда не было ни в одной из предшествующих цивилизаций. И посему относиться к этой проблеме следует по-новому; путем отказа от повторений, от опыта, от аналогий с чем-то, что мы когда-то знали и пережили…
Станислав ЛемКомпьютерам в фантастике не повезло — неудачная роль[35].
Казалось бы, что еще пожелать! Открыта неисчерпаемая шкатулка парадоксов и возможных оригинальных решений (в том числе — психологических, истинно человековедческих!), поднята тема тем, которую не закрыть и сотней книг, работа на десятилетия… Однако писатели все-таки оставались писателями: любопытство любопытством, а то, что не понятно, что не раскладывается "по полочкам" сознания, на бумагу ложится с трудом.
Герои первых двух действий, роботы, — плохие ли, хорошие — были прежде всего понятны. Понятен их облик, их мотивы. А тут… Бесконечные ряды шкафов, отливающих стерильной белизной покойницкой, недоступные пониманию криптограммы из мигающих лампочек, мертвое стрекотание печатающего устройства да непостижимые послания, написанные на языке двоичного кода. И эти вращающиеся бобины с перфолентой, которые прежде всего вызывают мысли о "шариках и роликах" гигантского мозга…
