— Стало быть, — вывел Илларион, — надо опрокинуть по стопке, чтобы и теперь образовались сто пятьдесят с прицепом.
И опрокинули.
— Тебя интересует Бушмелев? — спросил Илларион.
— И Бушмелев тоже, — кивнул Шеврикука.
— Ты боишься Бушмелева?
— Мы далеки друг от друга. И — сами по себе, — сказал Шеврикука. — У меня нет нужды сталкиваться с ним или входить с ним в какие-либо взаимоотношения. Если он, конечно, существует. Или если он ожил.
— Ты боишься за кого-то другого?
— Может быть… Может быть, и так… — сказал Шеврикука. — Но если я признаю, что боюсь за кого-то, выйдет упрощение…
— Лукавишь, Шеврикука, лукавишь! — рассмеялся Илларион. Но сейчас же стал серьезным. — Бушмелев существует. И он ожил.
— Ну и опять окажется на цепи…
— Ой ли? — Илларион покачал головой. — Кстати, однажды я побывал в Лакхнау. Досужим путешественником, порой качавшимся на спине слона… Прелестное место. Не отказывался от многих услад, яств и приключений, иных и со сверканием клинков. Но кое-что в Лакхнау мне надо было рассмотреть внимательно. Я и рассмотрел…
— При чем тут Лакхнау? — удивился Шеврикука.
— Ни при чем, — сказал Илларион. — Но ведь ты же на днях держал в руках книгу о Лакхнау, «Затворницы и куртизанки», так она называется, если я не ошибаюсь?
— Значит, Гликерия все же затворница? — спросил Шеврикука.
— Да, — кивнул Илларион. — Но с послаблениями. Домашнее вынуждение. И дозволено испрашивать житейские свободы и удобства. В разумных установлениях. Могу назвать причины затвора, коли пожелаешь…
— Не пожелаю.
— Я так и предполагал, — снова кивнул Илларион, — что ты сам отправишься на лыжную базу…
— Не отправлюсь, — хмуро сказал Шеврикука.
— Ну-ну…
Замолчали. Гатчинский подземный ход замечателен для возбуждений в нем эха. Сейчас же Шеврикука ощущал, что звуки его с Илларионом разговора нигде, ни справа, ни слева, не искажались, нигде не бились о стены, не дробились, воссозданные камнями вновь, не тревожили и не возбуждали нижнее замковое пространство. Эхо было временно отменено. Или отключено. Не возникала и тяга воздуха к северу, к Гроту и водам озер, а потому и пламя факела стояло ровное, лишь иногда слегка вздрагивало и перекашивалось, и то будто бы от собственных на то причин. В глазах Иллариона Шеврикука увидел грусть. Тонкое, чуть смуглое, не испорченное шрамом на лбу и щеке (падение с лошади), лицо Иллариона сейчас было скорбное. «А выбрито оно идеально», — пришло в голову Шеврикуке.
— Брадобрей нынче при тебе? — спросил Шеврикука.
— При мне, — сказал Илларион. — Понадобился, выписан и прибыл.
Было известно: в случаях меланхолий Иллариона его развлекал Брадобрей.
— Да, — сказал Илларион. — Возникли поводы для меланхолий. Но они за пределами нашей с тобой встречи… — Он махнул рукой. — До меня, между прочим, дошли разговоры о ваших останкинских натурализациях. Домовые и привидения готовы перевестись в людей, иные же люди, напротив, — выйти из социума… И у всех свои выгоды и поводы… И иллюзии… Забавно…
— Но это же попрание вековых установлений!
— Вековых, но не вечных, — сказал Илларион. — И не попрание, а вызванный обстоятельствами жизни пересмотр. Кстати, и ты ведь выправил себе паспорт.
— Из-за Пузыря! По горячности! — разволновался Шеврикука.
— Ну ладно. Что там будет впереди, мы не знаем, — сказал Илларион.
«Ты-то знаешь!» — чуть было не вырвалось у Шеврикуки.
— А если бы и знали, — сказал Илларион, — есть в мире столько сил, что действия их, нас, возможно, и совершенно не имеющие в виду, могут сделать наше знание бессмысленным или обреченным на несовпадение с тем, что возьмет вдруг и произойдет завтра. Что вот ты, например, знаешь о Гликерии?
— Многое, — сказал Шеврикука.
— Мно-огое! — протянул Илларион, как бы передразнивая Шеврикуку. — А вот ты знаешь, что Гликерия, может быть, вовсе и не привидение?
— Служит она привидением. — Шеврикука стал мрачен.
— Мало ли кто кем служит! Гликерия прежде всего женщина! — Слова эти, показалось Шеврикуке, выразили волнение.
— Ну женщина и женщина, — проворчал Шеврикука.
— Ничего более ты о ней не хочешь услышать? И даже всякие мелочи тебя не интересуют, бинокль, добытый тобой и твоим оруженосцем, например? Что он и зачем?
— Почему оруженосцем? — удивился Шеврикука.
— Не оруженосцем. Так называемым полуфабрикатом, прикомандированным Отродьями Башни в Капсулу. Я оговорился.
— И о бинокле не спрошу. А твои суждения о Гликерии не могут быть объективными!
— Да ты что! Вот тебе раз! — чуть ли не с восторгом произнес Илларион.
— Да, не могут! — стоял на своем Шеврикука.
— Ну хорошо, хорошо, успокойся! — быстро заговорил Илларион. — И вернемся к застолью. К водке вот — малосольные огурцы. К пиву пойдут сушеные кальмары. Можно бы пригласить в закуски раки или на худой конец карибские креветки, но мы насорим, а он рассердится.
И Илларион повел глазами вверх, давая понять, где он, способный рассердиться, теперь обретается.
— Не горячусь я… И бинокль, и она, и они — пошли все… — бормотал Шеврикука.
— Но Бушмелев тебя интересует, — сказал Илларион. — Это-то я не придумал.
— Мне ничего от тебя не надо. Вот сидим, и хорошо.
— На застолье с тобой у меня осталось мало времени, — сказал Илларион, и в интонациях его явными были холод и скука.
— Я покину тебя, — встал Шеврикука. — И спасибо… тебе… И снова прошу принять извинения…
— Садись! — приказал Илларион.
62
Шеврикука, сам себе удивляясь, намерен был заартачиться, но подчинился Иллариону.
— Досадно и вздорно все получается, — сказал Илларион. — Я согласился с тобой встретиться. По-твоему, соизволил. Да, соизволил. Да, и от скуки. Да, отчасти и из любопытства. Но ты меня разочаровываешь, Шеврикука, — поморщился Илларион. — Я редко о чем-либо жалею. Но теперь…
Илларион начал грассировать, монокль мог бы сейчас же оснастить его правый глаз. «Неужели я уравнялся с Мелетяевым?» — растерялся Шеврикука. Уходить! Уходить! Но немедленный его уход вышел бы бегством. Да и отпустил бы его Илларион, не принялся бы зануду посетителя размазывать по пудостским камням, тем более что Иллариона одолела скука и его развлекал Брадобрей? Можно было пригласить сейчас в подземелье и Брадобрея.
— Ладно, — сказал Илларион. Достал из кармана плаща золотую табакерку. Табакерка была и музыкальной. Отщелкнутая крышка ее позволила клавесину Рамо галантными звуками подвигнуть хозяина к пользованию вест-индским табаком. Илларион изящно снабдил табаком обе ноздри, прочихался звучно, вытер глаза платком и притих, как будто бы умиротворенный.
— Речь буду вести, — сказал Илларион, уже не грассируя, — без всякого сюжета. Вразброс… Отродья Башни и привидения… Обрати внимание на особенности этого случая… Отродьям привидения, несомненно, ближе, нежели домовые, и они полагают, что смогут их приручить. Они и домовых желали бы приручить, но не выходит. А с привидениями, Отродья уверены, выйдет. И Отродьям очевидны возможности воздействий привидений и призраков на людей. В особенности привидений Приватных, то есть глюков, персональных видений и почесываний, бегемотиков белой горячки и прочих епишек. Бушмелев же может и не пойти с ними. Но коли обретет утверждение и телесные формы, он будет нехорош и у себя, на Покровке, и, при его желании, для публики, в российских землях проживающей.
— И для тебя?
— Вопрос неуместный! Останется без ответа.
— Извини, — сказал Шеврикука. И предположил: — Начнет мстить он, естественно, с насекомых.
— Каких насекомых? — замер Илларион.
— Всяких. В доме на Покровке. Они же там, по легенде, загрызли его, дряхлого, до смерти, — сказал Шеврикука.
— Я помню! Я знаю. Все покровские легенды я знаю. Я всегда был вхож в дом Тутомлиных, — раздраженно заговорил Илларион, будто Шеврикука упоминанием насекомых допустил бестактность, поставив под сомнение степень его, Иллариона, осведомленности. — Да, милостивый государь, я все знаю и про насекомых, и про Пелагеича, и про Гликерию Андреевну. Мстить бы этот делец и заводчик пожелал начать вовсе не с насекомых…
Илларион слова «делец», «заводчик» произнес с презрением аристократа, в смысловые сути слов этих будто бы вмешались холодная медузья слизь и запахи платного отхожего места в Столешниковом переулке.
— Впрочем, не мне, грешному, судить тех, кто блудит и попирает, — сказал Илларион. — Хотя с Бушмелевым я бы… Но оставим… Что же касается Гликерии Андреевны Тутомлиной, то дело тут темное, колодезное. Клятва ли, обязательство ли, слово ли, данное сгоряча или из безысходности, о чем существует молва, все это, если бы оно было связано лишь с негодяем Бушмелевым, могло бы и не угнетать Гликерию Андреевну. Но коли угнетает и сковывает, стало быть, не в одном Бушмелеве тут закавыка. У Бушмелева на Гликерию виды, и, несомненно, досады его Гликерия вызывала не раз, так что для нее он опасен.
