— Впрочем, не мне, грешному, судить тех, кто блудит и попирает, — сказал Илларион. — Хотя с Бушмелевым я бы… Но оставим… Что же касается Гликерии Андреевны Тутомлиной, то дело тут темное, колодезное. Клятва ли, обязательство ли, слово ли, данное сгоряча или из безысходности, о чем существует молва, все это, если бы оно было связано лишь с негодяем Бушмелевым, могло бы и не угнетать Гликерию Андреевну. Но коли угнетает и сковывает, стало быть, не в одном Бушмелеве тут закавыка. У Бушмелева на Гликерию виды, и, несомненно, досады его Гликерия вызывала не раз, так что для нее он опасен.
— Опасен всерьез? — спросил Шеврикука.
— А тебе что? — развеселился Илларион. — Аж задрожал весь. Хоть бы и всерьез. Но ты-то ведь не из тех, кто нюни распускает или за шпагу хватается, услышав о бабьих затруднениях или даже несчастьях. Впрочем, шпаги у тебя нет. А против Бушмелева или против закавыки шпага тебе необходима серебряная.
— У тебя она сыскалась бы? — спросил Шеврикука.
— У меня сыскалась бы… — произнес Илларион, для себя произнес, а не для Шеврикуки. Шеврикука словно бы уже и не сидел за раздвижным столиком в Гатчинском замке. И не было предложено: возьми, если случится надобность.
У меня-то есть, да не про вашу честь.
— А вообще ты не раз давал себе обещания держаться подальше от лукавых баб, — сказал Илларион.
— Это ты к чему? — спросил Шеврикука.
— А так, ни к чему.
— Это ты про Гликерию?
— Могу ли я что-либо неуважительное к Гликерии Андреевне иметь в себе? — удивился Илларион. — И по поводу тебя я не ехидничаю, потому как уважаю и твои странности. Мне вообще милы всякие странности. Тебе известно: до императора Павла Петровича Гатчинской мызой владел граф Григорий Григорьевич Орлов. Для кого Григорий Григорьевич, для кого Гриша. Прекрасный, между прочим, танцор. Мы с ним в Кенигсберге при губернаторе Николае Андреевиче Корфе не скучали на балах. Ну да ладно. Я от скуки призвал нынче Брадобрея. А Григорий Григорьевич надумал однажды, а именно в декабре шестьдесят шестого года, пригласить в Гатчину для безбедного проживания Жан Жака Руссо. И начал он письмо, помню его хорошо, к женевскому философу и моралисту словами: «Милостивый государь, Вы не удивитесь, что я пишу к Вам, зная, что люди склонны к странностям. У Вас есть свои, у меня мои: это в порядке вещей…»
— И что же Жан Жак?
— Не воспользовался приглашением.
— Но хоть ответил?
— Похоже, и не ответил. Я не слышал о его письме. Но, возможно, я и запамятовал. А ведь так сердечно прельщал граф Григорий Григорьевич ожидаемого гостя. Вот, извольте: «…Мне вздумалось сказать Вам, у меня есть поместье, где воздух здоров, вода удивительна, пригорки, окружающие озера, образуют уголки, приятные для прогулок и возбуждающие к мечтательности. Местные жители не понимают ни по-английски, ни по-французски, еще менее по-гречески и латыни. Священник не знает ни дискутировать, ни проповедовать, а паства, сделав крестное знамение, добродушно думает, что сделано все». Ну не чудный ли уголок предлагался для уединения автору «Элоизы»? Обещаны ему были и охота, и рыбная ловля. Но не приехал. А я вот здесь проживаю. Иногда. Сейчас и с Брадобреем.
Под плащом, будто в недрах Иллариона, перезвонами напомнили о себе часы. Возможно, часы были музыкальными родственниками золотой табакерки. И видимо, они напомнили не только о себе. Илларион встал.
— Я сейчас, — Илларион озаботился. — Минут на пять отойду и вернусь.
Илларион унес факел, и Шеврикука притих в темноте. По расчетам Шеврикуки, Илларион уже поднимался по винтовой лестнице (куда — неважно), и тут камни метрах в трех перед ним раздвинулись, и из щели вылезло косматое существо, замерло в световом пятне. Существо было овальной формы, исполинское яйцо или кокосовый орех, все в шерсти. И оно, несомненно, имело голову. То ли медведь. То ли человек из снегов, прирученный йетти. «Эй, подь суды!» — подозвало Шеврикуку существо и подгребающее к себе движение произвело. То ли рукой, то ли лапой, то ли плавником. Шеврикука подошел сюды. Существо обхватило его лапами, глаза же существа обшаривали все подробности гостя. «А-а! Шеврикука!..» — наконец-то произнесло существо, явно успокаиваясь. «Ну ты и небритый! — выказал свое удивление Шеврикука. И спросил: — А ты кто?» «Я-то? Я-то?! — закашлялось в смехе существо, возможно пораженное простотой Шеврикуки. — Ну ты даешь! Я же — Ухо!» Лапы Уха ощутимо — пальцами и когтями — тотчас же обыскали Шеврикуку и не обнаружили при нем ни пистолетов, ни ножей, ни боеприпасов. «Посиди, посиди еще тут! — указало Ухо. — А я пойду прилягу». Именно ухо напоминал силуэт гатчинского старожила, а не яйцо или кокосовый орех. Хотя яйцо и вытянутый орех — тоже. «А морда-то его на кого-то похожая…» — думал Шеврикука и не мог вспомнить на кого.
Возвратившегося и будто бы удрученного чем-то Иллариона Шеврикука спросил, что это за существо такое небритое являлось к нему.
— Небритое? — задумался Илларион. — Ощупывало тебя? Оно и неудивительно. Это Ухо. Ухо для Надзора…
— Большо-о-ое Ухо… — протянул Шеврикука.
— Значит, предстоит обход, — прошептал Илларион.
— Какой об… — начал было Шеврикука, но сейчас же к губам его был приставлен палец. То ли сам Шеврикука оказался догадлив, то ли кто-то произвел усилие и протянул его руку ко рту.
Со столика исчезли сосуды, картонные тарелки, крошки и капли. Со стороны дворца послышались шаги. Они были короткие и с металлическими позвякиваниями. Шеврикука вскочил, встал рядом с Илларионом. Движением руки Илларион отодвинул его к стене. И опять палец нажал на губы Шеврикуки. «Молчу, молчу!» — промычал Шеврикука. Знал, кто приближается, стоял так, будто у его ног дробил камень отбойный молоток.
Совершавший обход был мал ростом, свет факела уже дрожал на его треуголке.
— Граф Илларион? — то ли удивившись, то ли обрадовавшись, остановился обходящий.
— Он самый, ваше императорское величество! — выпалил Илларион и склонил голову.
— Отчего без шляпы? — спросил Павел.
«Сейчас заорет: „В Сибирь!“» — предположил Шеврикука.
— Вот уже час, как предчувствую появление вашего императорского величества, — радостно доложил Илларион, — а потому заранее снял головной убор, дабы выразить вам почтение и преданность, что никак не противоречит уставу и предписаниям.
— Ну, коли не противоречит уставу, — улыбнулся император, — то и ладно. А ты все такой же плут и озорник.
— Рад соответствовать вашим чаяниям, ваше императорское величество! — загремел Илларион.
— Ну будет, будет, — утишил его Павел. — Табакерка-то при тебе? Не потерял? Не пропил? Не проиграл? Не заложил?
— Как же можно, ваше величество, Павел Петрович? Конечно, при мне. Вот она. И служит исправно.
— И хорошо. Ух, озорник! Женить бы тебя. Да на ком? Не на ком. А это кто рядом с тобой? Ну-ка посвети.
— Это Шеврикука, — сказал Илларион.
— А-а… — всмотрелся в Шеврикуку император. — И вправду Шеврикука. Ну продолжайте, продолжайте, озорники… А я последую в Приорат…
— Да мы уж закончили, — сказал Илларион. — Если только на посошок.
— На посошок-то оно самое неотвратимое и неизбежное, — поощрил Павел.
— Бесспорно, — согласился Илларион с суждением императора.
И предложил Шеврикуке исполнить пожелание совершавшего обход. Однако Шеврикука посчитал приличным оставаться на ногах, пока Павел Петрович не достигнет конца туннеля и не скроется с глаз. Теперь можно было оценить акустические возможности лещадных плиток пола и острогласие здешнего эха. Но тут император обернулся и бросил на лету:
— Илларион, береги табакерку-то! Она тебе еще сыщет пользу! Нежданно-негаданно. А ты, Шеврикука, шали-шали, но не забывай про санитарные нормы.
И был таков.
— Рады стараться, ваше императорское величество! — выкрикнул Шеврикука, выпятив грудь.
Уже сидя и поднимая стопку, он спросил:
— Это какие такие санитарные нормы?
— А я откуда знаю. Сам думай, — сказал Илларион. — Тебе виднее. И государю виднее. Он, Павел Петрович, дотошный и умом не тупее матушки своей, забавницы, в догадках — меткий, иное дело — мечтатель, рыцарь и неудачник.
— Я слышал, — сказал Шеврикука. — Бедный северный Гамлет.
— Мало чего ты слышал! — осерчал вдруг на Шеврикуку Илларион. — От недальновидных людей. А он нас предупредил. И меня. И тебя.
Илларион снова достал золотую табакерку, музыкой ее обрадовал пустоты туннеля, вмял в ноздри табак, не расчихался теперь, а словно бы растворил в себе сущность рыжих крошек, в задумчивости или в забытьи рассматривал крышку табакерки, рисунок, вытисненный на золоте ее. Пробормотал:
— Нормы, значит, есть, какими тебе нельзя пренебрегать. Не лезть куда не надо. Тем более из-за прекрасных глаз. А ты горазд. Да, горазд… От синего поворота третья клеть… Четвертый бирюзовый камень на рукояти чаши…
