— Душа моя, жизнь моя, — отвечала она. — Давай тут совершим, пока никого нет.
И они, сняв одежды, устроились прямо на скамейке. Точно дикие уточки, порхали и резвились, наслаждаясь близостью. Волшебный корень не стремился вглубь, не нарушая нежного союза.
Тому свидетельством романс на мотив «Цветок нарцисса», в котором упоминаются целебные растения и минералы:
— Дудник,[1549] и пинеллия[1550]нашатырь лиловый…[1551]Зернышком я пальмовым[1552]завлеку к алькову.— Корнем безудержной страсти[1553] пробьюсь,Веником перечным[1554] в глубь устремлюсь,С семенем пряной гвоздики[1555] сольюсь!..Конопляный цветок,[1556]будто в пьяном смятеньи.Серебристая ртуть[1557]бьет фонтаном весенним…Красной девицы сердце трепещет в томленьи…Там сплелись среди прочей цветной мишуры,Между жизнью и смертью в слепом вожделеньиДва кусочка от цитрусовой кожуры.[1558]
Не будь случайности, и рассказа не получится.
В то время как они предавались усладам, наверх за чаем поднялась с коробкой в руках Чуньмэй. Застигнув любовников врасплох, оторопевшая горничная, чтобы их не смущать, тотчас же отвернулась и стала торопливо спускаться по лестнице. Цзинцзи в спешке никак не мог отыскать свою одежду. Цзиньлянь же надела юбку и позвала Чуньмэй.
— Сестрица, дорогая! — крикнула она. — Поди сюда. Мне поговорить с тобой надо.
Чуньмэй подошла.
— Сестрица, дорогая моя! — обратилась к ней Цзиньлянь. — Мы — люди свои. И зятюшка — не чужой. Ты теперь все знаешь. Мы любим друг друга и не в силах разлучиться. Только держи это про себя. Чтобы никому ни слова!
— Зачем вы меня предупреждаете, дорогая моя матушка! — отвечала горничная. — Разве я не оправдала вашего доверия за столько лет службы, матушка? Посмею ли я разглашать тайну!
— Если готова сохранить нашу тайну, — продолжала Цзиньлянь, — то вот зятюшка. Поди и раздели с ним ложе. Тогда я доверюсь тебе. А иначе меня будут грызть сомнения, действительно ли ты сочувствуешь нам.
Чуньмэй от смущения то заливалась краской, то бледнела, как полотно. Ей не оставалось ничего другого, как уступить хозяйке. Она сняла узорную юбку, развязала пояс и покорно возлегла на скамейку. Вот ведь что случается!
Да,
Жемчужины чистой воды,Сияя, не знали нужды,Разбиты ударом порока,И нищему нету в них прока.
Тому свидетельством романс на мотив «Туфелек алый узор»:
Рядышком жилиТеща и зять,Ложе делили,Теша себя.С виду все чинно,За жабры не взять.Блуд самочинный —Кривая стезя!
После того как Цзинцзи овладел Чуньмэй, она взяла чай и удалилась. С тех пор Цзиньлянь еще больше сблизилась со своей горничной. Не раз и не два тайком встречались они с Цзинцзи, но Цюцзюй об этих похождениях понятия не имела. Цзиньлянь же во всем потакала Чуньмэй. В знак особого доверия подносила она горничной и наряды, и головные украшения, и всевозможные безделушки, к которым та была неравнодушна.
В первый день шестой луны пришла весть о кончине старой Пань, матери Цзиньлянь. Юэнян по сему случаю велела купить жертвенных животных и погребальной бумаги, а Цзиньлянь отправила в паланкине за город отдать матери последние почести.
На другой же день по возвращении, а было это третьего числа, Цзиньлянь встала рано и направилась к Юэнян. С разговорами она засиделась у хозяйки, а потом, не успев добежать, пристроилась прямо у стены во внутреннем дворе.
После смерти Симэня гости, надо сказать, заглядывали в дом редко, и внутренние ворота перед большой залой были всегда заперты. Только Цзиньлянь подняла юбку и присела под гранатом, как ее рулады донеслись до ушей едва пробудившегося Цзинцзи, который жил тут же рядом в восточном флигеле. Цзинцзи подкрался к окну и заглянул во двор, не предполагая, что это она.
— А-а! — протянул он. — Тебя, оказывается, тут приспичило. Юбку-то повыше подыми!
Цзиньлянь тут же опустила юбку и подошла к окну.
— А-а! Это ты? — проговорила она. — Только встаешь, бездельник? Женушка у себя?
— У матушки Старшей, — отвечал Цзинцзи. — Недавно ушла. Мы в третью ночную стражу спать легли. Матушка не отпускала. Слушали «Драгоценный свиток о красном пологе».[1559] Всю поясницу разломило, пока до конца досидел. А нынче еле-еле встал.
— Будет уж тебе зубы-то заговаривать, разбойник! — обрезала его Цзиньлянь. — Когда ж это ты проповедь слушал, негодник, а? Пока меня не было, тебя сестрица Мэн Третья угощала. Мне ведь доложили.
— Да ты жену спроси, — не унимался Цзинцзи. — Она очевидица. Не был я у матушки Третьей.
С этими словами Цзинцзи встал на кан и просунул в окно свой отвердевший и распрямившийся, как палка, причиндал. Цзиньлянь расхохоталась.
— Чтоб тебе провалиться на этом месте, арестант проклятый! — заругалась она. — Нечего старьем-то трясти! Напугал только. Спрячь сейчас же, а то впущу иглу — запрыгаешь.
— А ты, почтенная, опять не замечаешь его бодрости, а? — Цзинцзи улыбнулся. — Попробуй-ка лучше отправь его куда следует да приголубь от души.
— Ишь ты какой хороший! — продолжала ворчать Цзиньлянь. — Вот разбойник, арестант проклятый!
Она достала зеркальце, поставила на подоконник и, делая вид, будто смотрится в него, занялась совсем другим. Своими алыми губами Цзиньлянь ухватила причиндал Цзинцзи и принялась нежно посасывать. Как только волшебный рог окропился чудесной влагой, грудь молодца переполнили любовные мысли и сладостные чувства.
Да,
Красавица любимому в постелиВсю ночь играть готова на свирели.
Если бы кто-нибудь увидел в этот момент Цзиньлянь, ему показалось бы, что она склонилась перед зеркальцем поправить прическу или подрумяниться. Ему бы и в голову не пришло, до какого бесстыдства распалила ее пагубная страсть. Она была всецело поглощена тем, что делала, когда послышались приближающиеся шаги. Цзиньлянь поспешно спрятала зеркало и отошла в сторону. Цзинцзи тоже отпрянул от окна.
К флигелю подошел Лайань.
— Зятюшка, — обратился он, — вас дядя Фу к обеду приглашает.
— Пусть обедает, — отозвался Цзинцзи. — Я сейчас причешусь и приду.
Лайань удалился.
— Вечером никуда не ходи, — шепнула Цзиньлянь. — Я Чуньмэй за тобой пришлю. Ждать буду. Поговорить надо.
— Слушаюсь и покоряюсь, — последовало в ответ.
Цзиньлянь ушла к себе, а Цзинцзи привел себя в порядок и направился в лавку, но не о том пойдет речь.
Однажды вечером, — небо было темное, звездное, стояла жара, — Цзиньлянь решила помыться и подрезать ногти на ногах. Она велела Чуньмэй нагреть воды, а сама приготовила постель, выгнала москитов и, опустив полог, зажгла в узорной курильнице благовония.
— Матушка! — крикнула ее Чуньмэй. — Жара стоит. Может, вам недотроги для ногтей нарвать, а? Я схожу.
— Ступай, — отозвалась хозяйка.
— Только за ними надо на большой двор идти, — продолжала горничная. — Сейчас принесу. А вы, матушка, велите Цюцзюй натолочь чесноку.
Цзиньлянь приблизилась к горничной и на ухо, чтобы никто не слыхал, наказала:
— Во флигель зайди, пригласи зятюшку. Пусть ко мне вечером заглянет. Разговор есть.
Чуньмэй удалилась.
Когда Цзиньлянь завершила омовение и подрезала ногти, явилась горничная с недотрогою и приказала Цюцзюй растолочь ее в ступе. Потом хозяйка угостила служанку вином и отпустила в кухню на ночлег. Цзиньлянь накрасила ногти на тонких, как молодой лук, пальчиках и попросила Чуньмэй вынести во внутренний дворик скамейку, прохладную постилку, одеяло и подушку.
Приближалась первая ночная стража. В домах богатых затихли голоса, повернулось и спустилось вниз созвездие Нефритовый шнур.[1560] Небесною Рекой разлучены, стоят на берегах Волопас и Ткачиха. Вдруг повеяло ароматом цветов, то тут то там замерцали светлячки.
Цзиньлянь легла на скамейку и стала обмахиваться веером. Она ждала. Чуньмэй отперла калитку.
Да,
Когда луна в моем окне —Качнется цветочная тень на стене.Откроет двери ветерок,И милый заглянет ко мне на часок.
Цзинцзи, надобно сказать, качнул куст цветов. Это был их условный знак. Цзиньлянь заметила, как заколыхались тени цветов, и тотчас же отозвалась из дворика тихим покашливанием. Цзинцзи распахнул калитку и вошел. Они сели, крепко прижавшись друг к дружке.
— А как дома? — спросила она.
— Жена не приходила, — отвечал он. — Мне Юаньсяо даст знать. А Цюцзюй спит?
— Давно легла.
Они обнялись и тут же, во дворе на скамейке, сняв с себя одежды, отдались утехам. Так велика была их любовь!
