Цзинцзи взял у нее конверт и сразу заметил, как тщательно тот был запечатан. Когда он разорвал его, внутри оказался романс на мотив «Обвилася повилика».
Он гласил:
Ланиты — абрикос цветущий —Поблекли, будто трын-трава.Весной тоска снедает пуще,Грущу, кружится голова.Тень одинокая на ложеЖалка в мерцании свечи.И я на нищенку похожа —Состарилась от бед-кручин.Мне не кому играть на лютне,От слез и горько, и темно.Ты горизонта недоступнейИ дальше Неба самого!
Прочитав романс, Цзинцзи в знак благодарности встал перед Чуньмэй на колени и сложил руки на груди.
— Безмерно я тронут! — воскликнул он. — Мне и невдомек, как она тоскует. Я даже не навестил ее. До чего я виноват перед твоей матушкой! Ступай, а я, как приберу, сразу приду.
Цзинцзи достал из шкафа белый шелковый платок, серебряные безделки — зубочистку и прочищалку для ушей и передал их горничной. Потом он усадил ее на кан, обнял и страстно поцеловал, будучи не в силах удержаться от радости.
Да,
Коли с Инъин не удалось свиданье,Рад и с Хуннян он утолить желанье.Тому подтверждением стихи:И брови поблекли, и гребень повис,Шитье опустила невесело вниз…Уж терем окутал молочный туман…Любви нашей ради оправдан обман!Красавица ждет, обратясь на восток,Изящна, как сливы весенней цветок.Вглядись! Она сливы весенней нежней.Какое блаженство увидеться с ней.
Поиграв немного, Чуньмэй забрала корзину с сеном и пошла к себе, чтобы во всех подробностях доложить Цзиньлянь.
— Зятюшку я позвала, — говорила она. — Сейчас придет. До чего ж он обрадовался вашему посланию! Мне низкий поклон отвесил, платок и серебряные безделушки поднес.
— Выйди погляди, не идет ли, — перебила ее Цзиньлянь. — Да не покусала бы его собака.
— Я ее заперла.
А был тогда, надобно сказать, не то двенадцатый, не то тринадцатый день девятой луны,[1573] и месяц светил ярко.
Чэнь Цзинцзи завернул в лавку лекарственных трав, подозвал Пинъаня и велел ему переночевать в закладной, а сам проторенной дорожкой направился в сад, миновал калитку и, приблизившись к покоям Цзиньлянь, покачал, как было условленно, куст цветов. Чуньмэй уследила за колыханием куста и откликнулась покашливанием. Когда Цзинцзи распахнул дверь и вошел в спальню Цзиньлянь, о его приходе уже было доложено, и Цзиньлянь встретила его у двери с улыбкой на лице.
— А ты хорош! — говорила она. — Проходит мимо и не заглянет.
— Я хотел избежать пересудов, вот и не показывался, — пояснял Цзинцзи, — Вы, оказывается, скучали. Прошу прощения, что не навестил.
— Тому свидетельством, — отвечала Цзиньлянь, — романс на мотив «Обернулась четырежды»:
Досужие, гнусные сплетни —Удар по любви многолетней.Ты чувства умерил, сынок,И терем мой стал одинок.
Они сели рядышком. Заперев калитку и поставив корзину с сеном, Чуньмэй накрыла стол и расположилась сбоку, чтобы угощать их вином. Заходили чарки. Цзинцзи льнул к красотке. Потом втроем играли в шашки. Когда вино распалило их страсть, прическа-туча у Цзиньлянь ослабла. Она завела обворожительные глаза и достала узелок с принадлежавшими Симэнь Цину снастями для любовных утех. В узелке лежали любострастный наконечник, сладкоголосая чаровница, серебряная подпруга и бирманский бубенчик. Вблизи свечи Цзиньлянь показала Цзинцзи, как их приспособить. Затем она, сняв все одежды, полулегла в глубокое «кресло хмельного старца».[1574] Цзинцзи, тоже совершенно обнаженный, расположился в кресле напротив, и они приступили к делу, сообразуясь с двумя дюжинами весенних картинок из альбома, лежавшего перед ними у свечи.[1575]
— Подтолкни-ка зятюшку сзади, — обратилась к горничной Цзиньлянь. — Боюсь, ему требуется пособить.
Чуньмэй не заставила себя долго ждать и принялась его сзади подталкивать. Причиндал Цзинцзи вонзился в лоно Цзиньлянь и начал сновать туда-сюда. Стало так прекрасно, что словами не передашь.
Но расскажем пока о Цюцзюй. Проспав до полуночи, она поднялась, чтобы сходить по малой нужде. Однако кухонная дверь оказалась запертой снаружи. Служанка просунула руку и вынула задвижку.
Полная луна ярко освещала дворик. Цюцзюй прокралась под окно хозяйкиной спальни, осторожно прорвала в оконной бумаге дырочку и заглянула вовнутрь. В спальне от зажженных свечей было светло. Три нагих фигуры, пьяные, предавались утехам. Двое расположились друг против друга в креслах, а Чуньмэй сзади толкала экипаж, и они сливались воедино.
Только поглядите:
Одна мужа честь опозорила, другая о своем положении скромной служанки забыла. Он дышал тяжело, учащенно, ревел, как бык под сенью ивы. Она щебетала нежно, как иволга, в цветах порхая. Одна любострастием в кресле себя ублажала. Другой нерушимые клятвы ей на ушко шептал. Одна вдовы покои тихие оборотила в вертеп неистовых утех. Другой со своей тещей буйной оргии ночь посвятил. Она в Симэневом искусстве зятя наставляла. Он, как Хань Шоу, брал краденые ароматы[1576], дабы любовнице-теще отдать всего себя.
Да,
То, что в свете творится, — во сне не приснится.Двое связаны вместе всесильной десницей.
Посмотрела их утехи Цюцзюй и про себя подумала: «А еще оправдываются, непорочных из себя строят. Вот уж сама своими собственными глазами видала. Завтра же матушке Старшей доложу. Неужели их опять будут оправдывать? Неужели опять скажут: язык, мол, распускаю?» И вдоволь наглядевшись, она пошла на кухню спать.
А те трое неистовствовали до третьей ночной стражи.
Чуньмэй поднялась еще затемно и направилась на кухню. Обнаружив отпертую дверь, она спросила Цюцзюй.
— И ты спрашиваешь! — удивилась служанка. — Мне терпенья не было, а ты дверь заперла. Кое-как задвижку вытащила.
— Вот негодяйка, рабское отродье! — заругалась Чуньмэй. — А на кухне в ведро сходить не могла, да?
— Не видала я тут никакого ведра.
Пока они ругались, настал рассвет, и Цзинцзи удалился восвояси.
Да,
Расставанье — как с жизнью!Утром келья покинута вдовья.И опасливой рысьюминовал он ворота злословья.
— Из-за чего вы там на кухне расшумелись? — спросила горничную Цзиньлянь.
Чуньмэй рассказала, как Цюцзюй отперла ночью дверь. Гнев охватил Цзиньлянь, и она хотела было избить служанку, но та уже успела доложить обо всем увиденном Юэнян.
— Ах ты, разбойница! — обрушилась на служанку Юэнян. — Опять хозяйке могилу рыть, рабское твое отродье!? В прошлый раз явилась, нагородила, будто хозяйка твоя зятя Чэня приютила, будто он у нее днюет и ночует. Меня заставила пойти. А хозяйка как ни в чем не бывало в постели, сидит за столиком, жемчугом шьет. И никакого зятя. Он потом совсем с другого конца появился. Какую ты напраслину на свою хозяйку возводишь, рабское отродье! Ведь он взрослый человек, небось, не какая-нибудь сахарная фигурка, не щепка — его так просто не спрячешь, в щель не заткнешь. Вон какой детина — не хочешь да заметишь. Слухи ты распускаешь, а наружу выйдут, что тогда? Скажут, служанка у них хозяйке могилу роет. А кто краем уха услышит, судить будет. Симэнь Цин, мол, всех ублажал, а как умер, так между женами никакого порядку не стало, кто куда тянет. Так и на моего сына, чего доброго, подозрения падут.
Юэнян хотела избить служанку, но та с испугу бросилась наутек и больше уж не решалась ходить в дальние покои.
Цзиньлянь еще больше осмелела, когда узнала, как обошлась с ее служанкой Юэнян. По сему случаю они с Цзинцзи написали романс на мотив «Туфелек алый узор», в котором выразили свою радость:
Пускай злословят языки,И всюду заперты замки,Но улетучилось уныньеИ нас не разлучить отныне.Отсохнут руки у врагов,Замолкнут бредни дураков,Любви немеркнущий алмазСоединил навеки нас.
О связи Цзиньлянь с Цзинцзи прослышала и его жена. Она наедине допросила мужа.
— И ты поверила этой злодейке, рабскому отродью?! — отвечал жене Цзинцзи. — Да я вчера в лавке ночевал. Подумай, мог я попасть в сад или нет? Потом, и ворота туда целые дни на запоре.
— Будет тебе языком-то болтать, арестант проклятый! — не унималась жена. — Если же будешь мотаться, как былинка на ветру, а до меня дойдут слухи и матушка станет мне выговаривать, тогда ты мне не нужен. Уходи от меня подобру-поздорову,
— Пересуды есть и будут, — продолжал Цзинцзи. — Но их не станет, когда откажешься их слушать. Я нисколько не удивлюсь, если эта негодяйка, рабское отродье, плохо кончит. Ведь ее наговорам не верит даже матушка.
