Княжич был бы совершенно счастлив, если бы не непрестанные болезни. Ему оперировали грыжу, потом, в четырехлетнем возрасте — нарост на ноге. На седьмом году Борис упал с лихого коня из государевой конюшни; нога была зажата стременем и он сильно, чуть не до смерти ободрался. В том 1682 г. Куракины прятались от восставших «в похоронках», как и большинство знати, думая, что на них идет охота.
К этому времени умер дед, а вскоре княжич с отцом отправился на воеводство в Смоленск, ибо был самым любимым его сыном. Года не прошло, как мальчик вернулся в Москву с мертвым телом отца.
Княжич учился славянской грамоте и закончил учение на 9-м году, когда скончалась и мачеха Марья Петровна, урожденная княжна Прозоровская. В том же году Борис упал со строительных лесов и сильно расшибся. С этих пор его то и дело валила огневица, трепала лихорадка, мучила испорченная кровь и появлявшиеся то и дело язвы.
Однако княжич находил в себе силы выполнять обязанности спальника царя Петра, а после свержения Софьи участвовал в его потехах под дворцовым селом Семёновским, в рядах рейтар ворчливого генерала Петра Ивановича Гордона (о нём и других лицах см. комментарии к «Гистории»).
С виду толстый и неповоротливый, многими с трудом переносимый, пятнадцатилетний князь Борис оказался столь прыток, что перед ним не устояла сестра царицы Прасковьи (жены Петра I), дочь боярина Фёдора Абрамовича Лопухина — 13-летняя Ксения. Ни высокие терема, ни ограды, ни многочисленная охрана и слуги не смогли стать препятствием юной любви.
Подростки, как всегда, невзирая на тяжеловесные обычаи старших, уже год «как муж с женой жили», когда перед Масленицей был объявлен их официальный сговор (помолвка). Знатнейшие люди государства, князья Одоевские, Долгоруковы, Голицыны, Пушкин, Прозоровский, Черкасский, Салтыков и другие бояре участвовали в торжественном выезде и дарили подарки молодым. После Петрова дня состоялось венчание супругов, одному из которых было 16, а другой — 14 лет.
При разделе отцовского наследства князю Борису досталось самое худое, так что хлеба и ветчины своей не было — даже продукты для семьи ему приходилось покупать, пока хозяйство не наладилось. Да и дома своего у молодых не было — его Борис Иванович построил в Москве сам, находя время между светской жизнью и царской службой.
Князь ездил с Петром на Переяславское озеро, участвовал в царских потехах, но ограничивал себя — как делал всю жизнь, с трудом поддерживая здоровье. Едва вылечив от болезни жену, Борис Иванович ездил с двором на Белое море, участвовал в Кожуховских маневрах, пошел прапорщиком первой роты Семёновского полка в Азовский поход против турок в 1695 г.
К подвигам князь Борис не рвался, тем паче под командой вечно пьяного Лефорта, Гордона и Головина, у которых войска мерли от холода, болезней и безудержных турецких вылазок. Однако Куракин участвовал в сражении, знамя в его руках было пробито двумя ядрами, слева под мышкой кафтан и рубаху пробило пулей. Новонабранными и только что обученными «потешными» солдатами князь остался доволен: «Семёновский полк первое слово зажил».
На обратном пути от так и не взятого Азова умер брат Михаил, поручик пятой роты, а сам Борис неделю пролежал в степи в беспамятстве от злой горячки. Очнувшись, он велел слугам облить себя холодной водой со льдом и лить до тех пор, пока не потерял сознание: лихорадка отступила, и к осени князь вернулся в Москву.
Под командой славного воеводы, боярина Алексея Семёновича Шеина, во второй поход поручик первой роты Куракин шел веселее. Азов в 1696 г. взяли профессионально, без глупых потерь, и прошли торжественным парадом по Москве.
Только дом князя сгорел, сам он свалился от чахотки, «ипохондрии и меланхолии», теснило мозг, Борис сох и слабел. Князь едва встал, получив приказ ехать для навигационных наук в Италию.
Сын Куракина Александр Борисович родился, когда князь был в Венеции, а жена умерла на третий день по его возвращении в Москву в 1698 г. За два года Куракин обошел по морю Адриатику, был в Польше, Вене, Баре, Неаполе, Риме и на Украине. Он вернулся, блестяще зная итальянский язык, со свидетельством об овладении науками: арифметикой, теоретической и прикладной геометрией, тригонометрией, планиметрией, астрономией практической, навигацией, механикой, фортификацией наступательной и оборонительной.
Знания князь немедленно применил на Воронежских верфях, куда после заграничного вояжа и истребления восставших стрельцов прибыл сам Петр. «Свидетельство в науках навигационных» многих посланных учиться за границу лиц привело царя в расстройство: мало кто мог овладеть указанными знаниями за столь краткий срок. Зато невероятное трудолюбие Куракина в учёбе было государем высоко оценено, и высочайшее одобрение сняло с князя клеймо увальня.
Борис Иванович был послан на флот, тогда как почти всех его соучеников разогнали по домам. Волонтером на галере он ходил по Азовскому морю до Керчи, которой ограничивалось отвоеванное Петром водное пространство. Без него вновь сгорел московский дом, дети болели оспой и корью. По возвращении в Москву Куракин срочно женился на княжне Марье Фёдоровне Урусовой — надо было иметь в семье хозяйку, ибо сам он уходил капитаном под Нарву.
На войне было страшно: приятеля князя Мещерского били кнутом, гнев царя не знал удержу по пустякам, но Борис Иванович отделался суточным арестом. Русская армия, отданная царём под команду иностранцам, была наголову разгромлена, а её командование сдалось.
В то время у князя умер новорожденный сын Сергей и был убит зять — Иван Степанович Салтыков. Едва оправившись от приступов меланхолии и язв, Куракин пошел брать Нотебург, русский Орешек.
Награда и чины при дворе сыпались как из ведра, ордена Андрея Первозванного, пожалованные сперва только Ф.А. Головину и гетману Мазепе, лились дождем, Сашка Меншиков стал князем, Гаврила Головкин — графом, Федька Апраксин — генерал-адмиралом, Петька Шафиров — президентом государственной канцелярии. Все стремились притиснуться к временщикам, чтобы поймать фортуну. А Куракин был страшно раздражен, когда без его ведома племянницу княжну Марью выдали за племянника всесильного Апраксина: выйдя «за так низкую фамилию», девица «фамилии своей великое уничижение сделала!»
Гордость заставила князя подняться от тяжелой болезни и отправиться на бурное озеро Ладогу: шторм привел его «в великий страх», однако когда майор Мейер не справился с делом «в баталии», командовать лодками «вместо майора» стал Куракин. Во время осады и приступа к крепости князь руководил под вражеским огнём переправой «и в переездах в день с берега на берег в лодке видел некоторой немалой страх».
После взятия Шлиссельбурга гвардейские полки двинулись на Нотебург. Там князь под жестоким огнем командовал осадными работами солдат Семёновского полка: «стрельба была великая, и многих убили». «Наказной майор» Куракин с четырьмя ротами по взятии города ходил на лодках в Финский залив и выбирал место для Санкт-Петербурга.
В московском параде победителей он не участвовал — заболевшего ногами князя оставили одного, однако по возвращении в Москву пожаловали майорским чином в Семёновский полк. В то время умер брат князя Бориса с семьей: не успев снять траур, майор водил полк на приступ Нарвы — «и взяли город одними шпагами в три четверти часа», предварительно исповедавшись и причастившись.
Куракин был счастлив вниманием государя и царедворцев; в ноябре 1703 г. с семёновцами и артиллерией «в команде моей отпущен к Москве». «Шли в Москву строем, а я шёл и вел Семёновский полк», — вспоминал князь. Но той же зимой его «внутренний секрет» стал «публичен» — язвы и пятна с ног перешли на всё тело и лицо.
Болезнь вроде проказы разыгралась на этот раз особенно сильно, не помогало самое упорное лечение, Куракин настолько ослаб, что, отправившись к армии в Вильно, поначалу проезжал только пять верст в сутки и даже подумывал вернуться назад.
Когда князь бледной тенью предстал перед государем, тот не медля послал его лечиться в Карлсбад. По пути в Кенигсберг и Кольберг Куракин «неутешно плакал», что выехал на службу: ведь разрешено было ему на Москве хоть год пожить! Однако он удачно проскочил мимо шведских кораблей на Балтике и через Берлин и Дрезден достиг курорта, где от ужасного безделья стал писать воспоминания.
Выучив немецкий и приказав сделать то же самое сыну и дочери, больной Куракин поехал через Лейпциг в Амстердам. Там он лечился и занимался делами восемь месяцев, на обратном пути прожил шесть недель в Бреслау и вернулся в Москву, где пробыл всего четыре недели. Князь был срочно вызван в царский лагерь в Польше, невиданно обласкан Петром, «и от князя Меншикова, и от прочих министров», произведен в подполковники и отправлен с секретной миссией в Рим.
