— Хилое растет поколение, — сообщил ему Тищенко как новость, — замучился я с ними. Есть орлы, что и по разу не могут подтянуться. А вы правильно делаете, что в походы их отправляете. Почаще бы надо. Пусть закаляются в трудностях и в борьбе.
— Спасибо, что позвонили, — поблагодарил Сергей Юрьевич. Тищенко и вправду решительно поднял настроение.
Тут же позвонил Исафов. Старик Исафов частенько ему звонил. Инвалид войны, еще первой мировой, он с нынешнего года был «охвачен шефством». Поздравив с праздником, начал петь хвалу Ирине Сладковой, которая была непосредственно за ним закреплена.
— Ах, Ириночка-девочка! Предупредительная-то какая, ответная! Принесла мне из магазина яблочек и головизны. Суп, я вам доложу, из головизны чрезвычайно наваристый. Настоятельно рекомендую. Принесла, значит, и говорит, давайте, дедушка, я вам пол вымою. И вымыла. Чистая кудесница! — все так и засверкало. Прямо жить наново захотелось. Пряничков вот ей куплю с пенсии.
Сергей Юрьевич вспомнил, что Исафов не первый раз говорит ему об Ирине Сладковой — и, стало быть, надо ее как-то поощрить. Он придвинул к себе листок бумаги, черкнул: «И. Сладкова — поощр». Но дальше рассуждения Исафова приняли общий характер и пошли по проторенному руслу: что, дескать, вообще-то нынче молодежь пошла неуважительная, некультурная и что раньше таких, как Ирина, было значительно больше.
— Ну вот хотя бы взять этого… как его?.. Да вы его видели. Говорит, ваша песенка спета, вам пора как будто, на погост, чтобы очистить место для нас, для молодого поколения.
— Это кто вам такое сказал? — Сергей Юрьевич придвинул листок опять, собираясь сделать соответствующую пометку.
— Не мне, а Павлу Петровичу.
— А кто такой Павел Петрович?
— Я думал, вы знаете… Почтенный человек, культурный, обходительный. Душился английским одеколоном, никого не обижал. И вот ему… Как вы считаете, Сергей Юрьевич, можно так поступать?
— Ни в коем случае, — соглашался Сергей Юрьевич, — но все-таки, как его фамилия? Того, кто говорил.
— Пренеприятный молодой человек, я вам доложу, рыжий… как бишь его? Лягушек все резал, на медика учился. А, вспомнил: Базаров! Вот-вот, именно Базаров.
— Ах, вот оно что, — засмеялся Сергей Юрьевич. — Я-то думал… Любопытная трактовка… Честно говоря, мне фильм тоже не понравился.
Семья дружно похрапывала. Сергей Юрьевич не стал никого будить, оделся, тихонько выскользнул за дверь. От демонстрации его никто не освобождал.
Вышел из подъезда — и зажмурился от неистового свечения снега. Деревья странные, как во сне. Снег и розовато-белая кипень цветов. Это груши-дикарки так не вовремя расцвели. Стоял и смотрел на невиданное зрелище. Черемуха только набирала цвет, осторожничала. Рябина тоже зажимала в крепком зеленом кулачке кисти соцветий — ей ли не знать взбалмошную уральскую погоду. Кусты крыжовника и серебристого лоха были погребены под навалами снега. Увидел маленького человечка, горбуна Николая Николаевича, в кургузом пальтишке с приколотой на груди красной праздничной тряпочкой. Он шагал от куста к кусту, освобождая ветви от придавившего их к земле снега.
Сергей Юрьевич шел и приглядывался к зеленым травинкам и листкам, иные скрутились, висели безвольно — похоже, не отойдут.
Праздник некстати, некстати отовсюду льющиеся бравурные мелодии маршей, на душе от них еще горше.
Учителя, как сговорившись, молчали о походниках. Он понял: груз на нем одном.
В тягостном ожидании каких-либо известий прошел день, и наступил следующий. Валерий Федорович почему-то не звонил, не появлялся. Сергей Юрьевич собрался, пошел к нему сам.
Открыла Светлана Григорьевна. Обычно веселая и приветливая, буркнула что-то, отдаленно похожее на приветствие, шмыгнула в другую комнату, застучала швейной машинкой. Валерий Федорович брился в ванной, напевая бодренький мотивчик, вроде того, что броня крепка и танки наши быстры…
— Телеграммы нет? — спросил Сергей Юрьевич.
— Рано еще. — Валерий Федорович смахнул мыльную пену с пальца, уверенно добавил: — Будет после обеда. — Сунувшись под кран, он минут пять истязал себя ледяной напористой струей, с удовольствием отфыркивался и сморкался. Потом вытерся мохнатым полотенцем, надернул на себя голубую майку с динамовской эмблемой. Долбанул болтавшуюся на веревке боксерскую грушу, прыгнул под потолок, схватился за перекладину, энергично подтянулся раз и два, соскочил пружинкой.
— Что, поссорились? — улучив момент, тихо спросил Сергей Юрьевич.
— Или, говорит, закроешь свой турклуб, или развод.
— И что ты выбрал?
— Остынет, не в первый раз. — И он снова напел свой отнюдь не современный мотивчик.
— Крепка у тебя броня, это уж точно, — откликнулась из другой комнаты Светлана Григорьевна… — Ничем не прошибешь. Сын под снегом ночует, а ему хоть бы что!
— Действительно, — подтвердил Сергей Юрьевич, — ты уж как-то слишком спокоен. Не говорю об остальных, неужели за Антона не переживаешь?
— Потому и спокоен, что Антон в походе. Понятно? — Валерий Федорович сел, закинул ногу на ногу, о чем-то грустно задумался. Но вот маленькое его курносое личико просияло. — Свет! — крикнул он. — А помнишь, мы ходили на Яман-Тау?… Июнь уже был, а мы проснулись в палатке, выглянули кругом снег, зима.
— Отвяжись! — был ответ из другой комнаты. — Сам сумасшедший и ребенка таким воспитал, — тут открылась дверь, вышла Светлана Григорьевна, бросила перед Валерием Федоровичем два сшитых из плащевой ткани мешочка с завязками, — вот твои бахилы, можешь примерить.
— Что это? — спросил Сергей Юрьевич.
— На Камчатку собираюсь, а там в сопках снег, без бахил плохо, — пояснил Валерий Федорович.
— Ну тогда я вообще ничего не понимаю, — сказал Сергей Юрьевич.
Глава пятая
Под лучом фонаря высветилось тесное пространство чужого дворика: поленница, покрытая от дождя кусками толя, рядом березовые чурбаки, железная бочка с дождевой водой, невысокое крыльцо.
— Может, не стоит? Переночуем как-нибудь… — остановился Антон.
— Свети, тебе говорят!
Луч фонарика уперся в дверь, нащупал замок, небольшой, в виде подковки.
Андрей вытащил из чурки колун, взошел с ним на крыльцо, тюкнул по замку — и тот, раскрывшись, с глухим стуком упал на мерзлые доски.
— Вот и все дела… Прошу, — открыл он дверь.
— А нам ничего?.. Это знаешь чем пахнет? — взволновалась Молчанова.
— Не боись, все на мне, в случае чего. — Андрей ступил в тесные сенки — громыхнула под ногами какая-то посудина, открыл еще одну дверь, шагнул за порог — овеяло домашним теплом, запахами деревенского жилища. Пошарил по стене, щелкнул выключателем. Вспыхнула яркая лампа под стеклянным колпаком, озарила помещение.
Большая русская печь делила дом на две комнаты. В переднем углу — небольшой кухонный стол, полки с кастрюлями и горшками, там, дальше в полумраке, — деревянные кровати, шифоньер, этажерка с книгами, телевизор.
— Печка, печечка!.. Чур я на ней сплю! — потопал в комнату Кузин.
— Куда?! — остановил его Антон. — Ты дома обувь снимаешь?
Кузин сел на пол, стянул грязные кеды, и все, последовав его примеру, скидывали грязную обувку, мокрую одежду, переодевались у кого во что было.
— Соблюдаем революционный порядок и дисциплину, — объявил Андрей.
Вскоре дружно полыхали дрова в печи, булькал в полуведерной кастрюле густой из горохового концентрата суп.
— Киска! Смотрите, киска! — заблажила Лена Тищенко.
Спрыгнувшая с печи кошка выгнула колесом спину, вытянула затем передние лапы, пружинисто на них покачалась, потом подошла к Андрею, обнюхала его ногу.
— Привет, — сказал Андрей, присев перед ней на корточки и пожимая ей лапу. — Мы тут у тебя приземлились ненадолго, ты, надеюсь, не против?
— Она-то не против, а вот хозяин, — заныла Молчанова.
— Заглохни, а! — попросил Андрей.
Вася Воропаев достал из-под стола миску с молоком, макнул палец, облизал его.
— Свежее молочко — значит, хозяева недавно ушли, — сделал он вывод.
— Фу! — скривилась Молчанова, глядя на него. Она стояла у печи, помешивала ложкой суп. — Интересно, кто здесь живет?
— Простые люди, не какие-нибудь там мещане, — сказала Лена, — ведь правда, киска, хорошие у тебя хозяева? — Кошка лежала у нее на коленях, жмурилась, благодарно принимая ласку, мурлыкала.
— Простые, как семь копеек, — рассуждала Молчанова. — Тебе бы понравилось, если бы вот так среди ночи заперлись к тебе в квартиру?
— Это же деревня, ты что, не понимаешь?
— Такие же точно люди…
— Утром встанем пораньше и свалим — все будет тип-топ. — Лешка зажег свет в другой комнате, сидел у этажерки, листал мемуары Жукова. Подстиранные его джинсы сохли на веревке у печи, сам он в чистом и сухом трико.
