Ничем хорошим это закончиться не могло. Сначала прислали гонца с пространными рассуждениями о том, что «стоит ли упрямиться, ведь могут и поджечь…», а потом… Потом убили кошку, очередную Ваську, самую лучшую, счастливую, трёхцветную, которую притащила внучка в квартиру ещё очаровательным, хоть и замурзанным котёнком. Убили, изверги, и бросили как предупреждение на крыльцо.
Тут уже не выдержала я. Каких усилий нам стоило увезти маму из родного Двора, умолчу. Сейчас она живёт неподалёку, на берегу реки, тоже связанной со счастливыми воспоминаниями её детства…
Маруся
Марусина городская жизнь началась в подвале чужого дома, в чужом дворе, у Домаши, жены маминого брата. Сколько ей было – пять лет, шесть – уже не выяснить. Странные сумбурные годы, начало тридцатых… Тому, кто еле-еле, хоть как-то зацепился в городе, практически не составляло никакого труда принять любое количество родственников из деревни. Эти резиновые городские подвалы, распираемые мужиками, бабами, орущими младенцами, шпанистыми подростками, в бесконечном чаду керосинок или дровяных плит, грохоте чапельников, ухватов, чугунков, в шлёпанье мокрого белья по стиральной доске, находили место для каждого. Днём народ рассасывался по делам, а вечером укладывался спать на кроватях, сундуках, под столами, на подоконниках, на любом свободном месте с хохотом, разговорами, с верой в то, что впереди новая, счастливая жизнь…
Дни текли бурные, суетливые, наполненные событиями. Маруся вертелась у маминых ног и лезла носом то в цинковое корыто, вдыхая запах хозяйственного мыла, то в чугунок со щами, то в стакан с мутным самогоном, на секунду оставленный на столе кем-то из Домашиных гостей. Устав от бесконечного Марусиного мельтешения, мама наконец-то отправляла её во двор, что делала довольно неохотно, принимая во внимание дочкин егозливый характер. Ох, не зря остерегалась мама, ох, не зря…
Вырвавшись в очередной раз во двор, Маруся решила осуществить замечательный план, который давным-давно созрел в её голове…
Расталкивая по своим хибарам и подвалам рвущихся из деревень крестьян, желающих стать горожанами, город буквально захлёбывался от огромной толпы нищих, заполонивших его. Вот они-то и интересовали Марусю больше всего на свете. Нищие сидели, стояли, лежали прямо на улице в самых разных уголках городского базара, у церквей, магазинов, на вокзале, да бог знает где ещё в самых неожиданных местах.
Взрослые спокойно проходили мимо них, ведя Марусю за ручку, а Марусины глаза были как раз на уровне сидящих на земле попрошаек, производивших на неё неизгладимое впечатление. Маруся внимательно наблюдала за нищими, вглядываясь в их удивительные лица…
Нищих были полчища. Вовсю раскатывали на деревянных тележках безногие, отталкиваясь от земли палками с обмотанными тряпками ручками. Телогрейки, ватные штаны с подвёрнутыми под самое седалище штанинами – эта своеобразная униформа нищего-тележечника была до того грязной, что лоснилась и стояла колом, как кожаная… Вели они себя нагло, не стеснялись громко прилюдно материться, орали пьяные песни.
Ещё одна категория – городские дурачки – улыбчивые, странные, общительные… Они ходили по улицам, одетые в случайно подобранные предметы женской и мужской одежды, улыбались слюнявыми ртами, разговаривали сами с собой, размахивая руками. Совершенно не стеснялись подойти к кому-нибудь в магазине или на базаре и попросить денежку. А может, их чутьё безошибочно подсказывало, к кому именно стоит обратиться, потому что свою копеечку они почти всегда получали. Что и говорить, подойдёт к тебе в магазинной очереди какой-нибудь Алёша, надвинется вплотную своим красным, нечистым лицом в солдатской шапке, облепленной значками, начнёт трогать за плечо отёчной рукой с обгрызенными до мяса ногтями – отдашь последнее, только бы отвязался.
Практиковалось и скрытое нищенство, когда чисто, но бедно одетая бабулька с деревянного ящика, застеленного газеткой, продавала незрелый червивый белый налив, собранный под городскими яблонями на Набережной. Никому эти яблоки и даром не сдались конечно, но так жалобно сиял отбеленный платочек, а под ним будто застиранные временем голубые глазки, так беспомощно растягивался в улыбке беззубый ротик, что порой у подвыпивших мастеровых не выдерживало сердце – на, мать, тебе на хлебушек…
Также и цыгане. Они сновали везде: что-то продавали, кидались чуть ли не к каждой женщине с криками: «Несча-а-астная ты! Добра-а-ая ты! Прокляа-а-тье на тебе! Не уходи, всю правду скажу!» С цыганками связываться и разговаривать опасались. Действовало железное правило: увидел цыганку – давай дёру, а то всех денег лишишься да ещё, шут его знает, проснёшься, не ровён час, сам не зная где… Но не связываться и вовремя дать дёру порой не давали цыганята. Кинется тебе в ноги чумазая кроха, запутается в юбках, обнимет ручонками за ногу и не даёт идти. Смотрит прямо в лицо, гладит по ноге и жалобно так: «Ма-а-ма… ма-а-ма…» Ну что тут делать? Тут только молись и на удачу уповай.
На бывшей Носовской сидел старик в телогрейке и валенках, сидел в тридцатиградусный мороз на асфальте, равнодушный, каменный, а на лбу у него… На лбу был вырезан-выдавлен крест, страшный, глубокий, непонятный. Он никогда ничего не просил, шапка валялась рядом, но денег в ней не было. Жёсткая февральская позёмка шевелила и присыпала снегом неопрятные седые волосы.
Особенно интересовали Марусю, конечно, нищие дети. Та девочка на паперти, чуть постарше неё, босая, в длинной юбке, с угрюмым лицом и опущенной головой, так что глаз никогда не разглядеть… Маленький мальчик с бабушкой, жмущийся к её ногам и повторяющий за ней все её действия: перекреститься, прошептать молитву, жалостливо взглянуть, поклониться… Вот в их ладошках – Марусе удавалось это разглядеть подробно – всегда тускло поблёскивали какие-то денежки.
А вот она могла бы так, а? Мысль эта не давала Марусе покоя ни днём, ни ночью… Вечером, ворочаясь в постели, она представляла, как стоит около церкви, жалобно и ясно смотрит на прохожих чистыми серыми глазами, безжалостный ветер треплет её русые волосы, а колючая позёмка заметает маленькие босые ножки… Ну у кого бы не дрогнуло сердце? Лично у самой Маруси при виде этой картины оно просто плакало и стонало. Чувствовала Маруся: сможет, сможет, эта роль создана для неё.
Но где просить – вот вопрос? О церкви даже и подумать нельзя – далеко, хватятся, беды не миновать. Да и небезопасное это место: там все свои, сразу начнут спрашивать, интересоваться, откуда, зачем… Батюшку ещё позовут. Нет, о церкви даже думать нечего.
После долгих колебаний местом попрошайничества была выбрана булочная рядом с домом, находившаяся в подвальчике. Там подвизалась иногда старушка в платочке, а значит, место было хлебное.
Сказано – сделано. Тёплым сентябрьским денёчком, в разгар бабьего лета, Маруся особенно назойливо вертелась вокруг вечно замотанной мамы и наконец-то получила обещанное разрешение выйти во двор.
Фух! Свобода. Делай, что хочешь. Но прохлаждаться не следовало. Маруся окинула себя мысленным взором. Серое бязевое платье, передник, штопаные чулочки, коричневые ботинки с ободранными носами. Пробор-ниточка, серые глазки, короткие косички, подвязанные тонкими тряпочками… Худенькая и маленькая, Маруся в свои шесть лет выглядела минимум на год младше.
Она быстро добежала до магазина, спустилась вниз по лестнице. Было относительно малолюдно. Одиннадцать часов – час хозяек, в магазине только редкие женщины да детвора, посланная за хлебом. Место уже давно было ей присмотрено и выбрано: в углу, у окна и одновременно у входа, где её хорошо будет видно покупателям и почти незаметно продавцу. Маруся встала спиной к окну. Протянула ручку. Собрала морщинку между бровей, бровки подняла домиком, головку наклонила слегка набок.
Дверь хлопнула.
– Пода-а-айте на хлебушек, – почти шёпотом сказала Маруся.
Голос сорвался. Голова её была опущена, и она не видела, кто прошёл.
Дверь опять хлопнула. Магазин заполнялся людьми. Марусе казалось, что на неё никто не смотрит. Ей стало скучно. Она сосредоточилась на своей ладошке и сложила её красивой лодочкой.
– Подайте на хлебушек, ради Бога, – ясным и жалобным голосом пропела она. Ноги в кожаных тапках остановились рядом с ней. Тёплая немолодая рука взяла её снизу за ручку, другая положила на ладошку обломок ситного и прижала сверху. Маруся даже не осмелилась посмотреть, кто это.
Хм. Кусок хлеба. Но ведь Маруся на хлебушек просила, а не хлебушек. Как бы это подоходчивей объяснить подающим? Подайте денежки? Неудобно как-то.
В конце концов Маруся в своей просьбе решила не указывать, на что подавать.
– Подайте, ради Бога… Подайте ради Бога…
Но подавали всё равно хлеб. Кто-то давал целую сайку, кто-то отламывал ситный. Покупательницы глядели на Марусю и только головой качали: что-то было странное в этой девочке, неубедительное. Несмотря на малый рост и щуплость, не верилось, что она голодает. Но как хлеба не дать? Что, хлеба жалко ребёнку?
