Мой девический расцвет – это каблуки, клетчатая юбка, локоны в «мальвинке», брошка-вишенки на пальто, бабулин любящий восхищённый взгляд, шёпот и ласковый толчок в спину: «Поди, сходи в уборную…» Это, значит, чтобы весь Двор видел – какая я красивая. А я упиралась, психовала, топала ногой… Эх, вернуть бы всё! Я бы умирающего лебедя на виду у всего Двора станцевала, только бы ещё раз увидеть, почувствовать тот тёплый бабулин взгляд!
Всё это было, было…
Свадьба Витьки Соколова и уже восьмиклассница Ленка, давящаяся слезами за окном… Неужели и правда всю свою маленькую жизнь бедняжка верила, что он на ней женится?.. Потом и Ленкин институт, её житьё с бабулей, и вот уже последние из дворового старичья, робко цепляющиеся за жизнь, уходят, уходят, уходят…
Помню бабулино деловитое:
– Там… Димкина мать померла, говорят. Там, дома. Пойтить, поглядеть…
Ленкино экзальтированно-возмущённое:
– Бабуля! У людей горе! Ну что за хождения «поглядеть»?
И пауза. И бабулин спокойный взгляд:
– А то иль я глупей тебя?
И Ленкин короткий смешок как точка в споре – хоть три института окончи, а умней бабули (особенно ты, Ленка) никогда не станешь.
А потом и сама бабуля… Подержав на руках ещё младенцами трёх старших правнуков, спокойно, достойно, тихо ушла… Просто перестала дышать, и всё. И кот Васька, последнее существо, испытавшее на себе силу бабулиной заботы, её привычку скормить всё лучшее объекту этой заботы… И манная каша на сливках, и лучший рыночный творог, стоило только отвернуться, оказывались под столом в Васькиной миске, а над белой скатертью с пустыми тарелками невинно сияли бабулины небесные глаза…
С тех пор в память о бабуле всех котов в нашей семье зовут Васьками, даже если они женского пола.
Двор спокойно, тихо и ласково проводил мою бабулю. Морозным зимним днём выпустил её из своих крепких объятий, её, свою любимицу, чистюлю, обладательницу самых больших, отмытых до невероятной прозрачности окон, из которых весь он был виден как на ладони.
Когда-то он принимал их с дедом, молодую деревенскую пару к себе на жительство, пестовал её малышей, провожал и встречал её мужа с войны, помогал выучить и выдать замуж дочек, схоронить сына – тихого, непроходимого алкоголика, а потом принял её внуков и правнуков…
Но и она всегда воздавала Двору полной мерой: украшала его цветами в своём палисаднике, любовалась и лелеяла изумрудную мураву перед крыльцом, чистила зимой снег, убирала листья весной и осенью. И никогда – слышите – никогда не могла себя представить живущей в другом месте, несмотря на отсутствие канализационных удобств и проблемное отопление, хотя мужу её, ветерану войны, уже по закону было положено и то и другое.
Жизнь Двора, тем не менее, продолжалась. Он тоже дряхлел на глазах. Начали умирать сорокалетние тополя. В юном возрасте выдерживавшие и тарзанки, и качели, и гроздья пацанов, свистящих и машущих голубям, теперь они теряли ветки и макушки от резких порывов ветра, пока наконец городские службы их не спилили. Двор ощетинился пеньками, словно обломками гнилых зубов, но ещё хорохорился.
Эстафету от бабули приняла моя мама, её дочь. Она вернулась в страну своего детства, в которой ей предстояло прожить ещё много счастливых лет. Оставшиеся хранители Двора любовно посадили здесь новые деревья – каштан, липу, яблоню, и жасмин… Они росли, радуя цветением, осеняя тенью, роняя яблоки в руки бабулиным правнукам.
Народу ещё поубавилось. Верхние этажи постепенно заселили алкоголики обоего пола, выдавленные на это место путём сложных разменов с отчаявшимися родственниками. Сам Двор стал объектом охоты застройщиков бандитского толка: место-то больно лакомое, самый центр, сердце города… С усмешкой потолкавшись во Дворе, они сочли его жителей плёвой добычей – квартиры в плачевном состоянии, ни канализации, ни воды в домах… Я мысленно вижу, как они с хохотком, перемигиваясь, потирали руки, считая, что бабки да алкаши с радостным визгом расселятся по однокомнатным хрущобам на окраине… Не на тех напали. Двор видел всякое и защищаться умел. Хранительницы Двора – те, кто родились здесь, бой дали сразу.
– Ну только подумайте… – сладко извивался холуй-посланец, призванный работать с «контингентом», – все-е-е удобства, мы вас не обидим… Небось мечтаете о ванне, о горячей воде и тёплом туалете… Ну помечтайте вслух, какую квартиру бы вы хотели, а?..
Моя мама с насмешкой исподлобья смотрела на выдрючивания «посланца».
– Какую хотела? Да эту. Здесь родилась, здесь и помру. Ах, воды горячей нету? В баню сходим. В туалете зимой холодно? Зато выделительная система отлично работает: привыкли свои дела на лету делать – как птички… Вредно, как в ваших тёплых сортирах, часами заседать…
Девяностолетняя бабка Кротова, участник войны, как всегда, была немногословна. Ничего не объясняя, тихо, но твёрдо произнесла:
– Нету-у… Никуда не поеду. Здесь только и никуда больше.
Крыть было нечем. Оставалась пьющая братия. Но и она себе цену знала. Например, Татьяна – запойная молодуха со второго этажа, мать двоих худеньких, замурзанных ребятишек, – халат на трёх пуговицах, элегантно отставленная нога в дырявом, стоптанном войлочном тапке, вокруг глаз – чёрный ореол от накрашенных позавчера ресниц, на отлёте рука с папиросой. Королевским жестом она с ходу отвергла протянутую горсть:
– Я от семечек отсоединилась…
Не за тем она здесь. Слушайте речь, раз пришли.
– Во-первых, маме с Колей – ик! Отдельная. Ну и мне… Дети у меня – ик! Разнопольные. Трёшка. – Весомо и конкретно бабахнула Татьяна, будто пристукнула пустым стаканом о стол после хорошего глотка.
В кадре – постные лица лихих визитёров. А как вы думали, господа хорошие? Двор – непростая сила, умеет защищаться…
Время шло. Закончились бандитские девяностые, наступили практичные нулевые. Двор упорно теснили наступающие со всех сторон новые дома. Один из них, особенно наглый, стёр с его лица милые моему сердцу сараи, где я всё детство провозилась с голышками и супом из песка и травы… Потом три года шла война, чтоб сохранить на прежнем месте, в углу, дощатый туалет, а не осквернять переносом сего сооружения самую сердцевину Двора. Жители элитного дома, как простодушно сообщил управляющий, не для того вложили в квартиры «дикие» деньги, чтобы иметь «этот ужас под окнами».
Эту битву Двор проиграл. Да и вообще он стал сильно сдавать. Совсем худо ему стало, когда разъехался самый боевой и мобильный отряд его защитников – немногочисленные молодые семьи с детьми. Уезжать не хотели, стояли до последнего: все они здесь выросли, а Двор умел держать крепко.
Я помню последние дни его благополучия: море зелёной листвы, просвеченной насквозь солнцем, простецкие цветы в палисадниках, пенёк с нахлобученным на него красным тазом в белый горошек, хромые качели и свежевыстиранное бельё на трёх длинных верёвках, хлопающее на ветру, победно и безудержно рвущееся в синее небо…
В девяносто три года умерла Кротова. Мамина подружка Римма, не в силах расстаться с Двором, с помощью зятя перебралась в тот роскошный дом, смотревший на него окнами. А на что там было смотреть? По нему шастали люди, для которых Двор был только лакомым куском земли в центре города. Они ломали и перестраивали так и эдак квартиры на первых этажах, сваливали, где попало доски и кирпич, таранили, разворачиваясь, любимые нами деревья… Странным образом рухнула передняя стена красного сарая. Каким старинным духом повеяло от внутренностей строения, в котором я никогда не была! Какое там оказалось удивительное, нездешнее окно, выходящее раньше в чей-то деревянный закуток! Удивительное ощущение сладкого дежавю охватило меня, стоявшую с риском для жизни на его пороге: и вся моя жизнь, и не моя даже, а тех, кто жил раньше, ударила колоколом в голову при виде старинной кирпичной кладки и высокого окна с частым переплётом… Не знаю, как описать это состояние.
А «деловые жуки» продолжали наступление на Двор. На первых этажах, выходивших на улицу, открылись какие то странные ювелирные мастерские, магазин-забегаловка для модниц размера 5ХL, офис непонятно чего… Жуликовато-вкрадчивые существа ходили с разговорами к оставшимся жильцам и друг к другу, вынюхивали, выспрашивали, улещали, мягко угрожали – боролись за территорию.
Мама стояла насмерть. Защищала со страшным боем каждую пядь Двора. Они у всех торчали как кость в горле – самая лакомая квартира на первом этаже, с огромными окнами во Двор, и пожилая учительница, строгим голосом гонявшая рабочих со строительным мусором, самосвалы, давящие изумрудную мураву, ухарей, сбрасывающих доски на кусты пионов…
Ничем хорошим это закончиться не могло. Сначала прислали гонца с пространными рассуждениями о том, что «стоит ли упрямиться, ведь могут и поджечь…», а потом… Потом убили кошку, очередную Ваську, самую лучшую, счастливую, трёхцветную, которую притащила внучка в квартиру ещё очаровательным, хоть и замурзанным котёнком. Убили, изверги, и бросили как предупреждение на крыльцо.
