На картине был изображен желтый куст гибискуса рядом с соломенной крышей бунгало. Нашего бунгало. На берегу виднелся силуэт островитянки. Пейзаж казался копией картины из бунгало, словно фотография, сделанная несколькими минутами ранее.
Я отступила назад, надеясь отыскать табличку с информацией о происхождении, дате написания и особенно об авторе. Но стена была пуста.
Я открыла дверь и высунулась в коридор, пытаясь привлечь внимание охранника.
– Простите, сэр, – прошептала я.
Он подошел ко мне.
– Да?
– Простите за беспокойство, но вы сказали, этот зал закрыт по техническим причинам. Не знаете, таблички возле некоторых картин тоже убрали? Меня интересует одна из них.
– Попробую вам помочь, – улыбнулся он.
Войдя внутрь, я указала на картину:
– Вот эта.
– Знаю ее. Это уникальная работа.
– А кто художник?
– Как же, мистер Поль Гоген. Можно определить по силуэту островитянки и подписи.
Я удивленно покачала головой:
– Подписи?
– Вот здесь. – Он указал на пятно в нижней левой части. – Подпись, выполненная желтой краской, она почти сливается с гибискусом.
Это точно Гоген. Как жаль, что Уэстри этого не видит.
– А вот еще.
Он указал на картину побольше – на ней была изображена женщина с обнаженной грудью и волосами, украшенными плюмерией. Сходство изумило меня. Атея. Вылитая Атея.
Я вернулась к пейзажу.
– Не знаете, когда он его написал?
– Когда жил на Таити, в начале 1890-х.
– Таити?
– Да или где-то рядом. Говорят, он провел много времени на островах. Некоторые из работ привезли моряки, выменяв у местных жителей. Бесценный шедевр в обмен на пачку сигарет. – Он покачал головой. – Можете себе представить?
Я кивнула, вновь испытав панику, испытанную в день отъезда с острова, – картина может быть утеряна навсегда.
– Вы знаете что-нибудь еще о его жизни на островах?
– Он был отшельником. Жил уединенно, проводил время с молодыми женщинами и часто бедствовал. Умер в одиночестве, отказало сердце. Не слишком счастливая жизнь, скажу я вам.
Я кивнула. Все сходится. Бунгало. Картина. Предупреждение. Проклятие.
Я с восхищением посмотрела на охранника.
– Откуда вы столько знаете про Гогена?
– Сюда нечасто заглядывают воры, – подмигнул он. – У меня много свободного времени. К тому же это мой любимый художник. Его работы незаслуженно поместили в этот зал. Их место – рядом с полотнами Моне и Ван Гога.
Я задумалась, сожалея, что не могу вернуться на остров и забрать оставленную в бунгало картину. Я бы принесла ее в музей и попросила повесить здесь, чтобы дополнить коллекцию.
* * *
– Прости, что проспала, дорогая, – простонала мама с дивана, когда я вернулась в квартиру. У нее на лбу лежал компресс со льдом. – Ужасно болит голова.
Потому что ты всю ночь пила с неким мистером Шварцем, хотела ответить я, но лишь улыбнулась.
– Я нашла чем заняться, мама.
– Отлично. Боюсь, я не смогу проводить тебя в порт. Водитель прибудет через полчаса. Ты успеваешь с запасом.
Я кивнула.
– Мама, – я запнулась, подбирая слова, – мы так и не поговорили о том, что случилось… о Максин и папе.
Она отвела взгляд.
– Мама, ты в порядке? Должно быть, это так больно…
Я чувствовала ее печаль, хотя она и пыталась замаскировать ее, протянув мне ячменную лепешку с подноса, что принесла Минни.
– Мама?
– Со временем я приду в себя. А пока стараюсь жить насыщенной жизнью. И в мужчинах недостатка нет.
Я смущенно отвела взгляд.
– Брак оказался величайшей ошибкой моей жизни.
– Мама…
– Нет, послушай меня.
Я сомневалась, что хочу слышать ее исповедь:
– Я всегда любила твоего отца. Но давно поняла, что он меня не любит. Никогда не любил. Во всяком случае так, как муж должен любить жену. – Она вздохнула. – Так что, дорогая, – ее тон сменился с печального на будничный, – пусть это послужит тебе уроком. Когда будешь выходить замуж, – она остановилась и внимательно посмотрела мне в глаза, – убедись, что он тебя любит, действительно любит.
– Обязательно.
Она откинулась на подушки.
– Ты не говорила, зачем едешь во Францию.
Я внимательно посмотрела на нее:
– Мама, ты сейчас говорила о любви – я еду именно за этим. Хочу убедиться.
Глава 15
Дипломатический код сработал, как и обещала Мэри. В порту у меня тряслись руки, и молодой солдат смотрел с подозрением, но при упоминании имени Эдварда Нотона выдал бумагу с номером кабины и пропустил на корабль.
В последний день изнурительного путешествия, позеленев от морской болезни, я начала сомневаться, не напрасно ли проделала такой путь. Даже если я смогу увидеть Уэстри, захочет ли он видеть меня? С нашего скомканного прощания на Бора-Бора прошло больше года, а он ни разу не позвонил и не написал. Конечно, это было непросто, если учесть обстановку в Европе, но он мог хотя бы попытаться. А он даже не попытался.
– Мы прибываем, – раздался в коридоре голос стюарда, – не забывайте свои вещи.
Я выглянула в иллюминатор. Сквозь туманную дымку вдалеке виднелся порт Гавр. Несколько часов на поезде – и я в Париже. Сердце переполнили сомнения. Что я здесь делаю? Прошел год. Очень длинный год. Бегу за мечтой, которая давно умерла? Я взяла сумку и прогнала мысли прочь. Я уже здесь, отступать поздно.
* * *
Я стояла посреди бульвара Сен-Жермен и смотрела на каменное здание впереди – величественное, с маленькими балконами, заставленными цветочными горшками. В окнах горели свечи. Интересно, как жила Мэри во время оккупации и чем продолжилась история с Эдвардом? Письмо все изменило? Он ее вернул? Их ждал счастливый финал? Было уже поздно, около десяти, но было приятно смотреть на горожан, сидящих в кафе, и влюбленных, гуляющих, взявшись за руки. Но свидетельства ужаса, пережитого городом, еще остались. Возле мусорного контейнера валялся изрезанный, наполовину сожженный нацистский флаг. Зеленый навес пекарни через дорогу почернел от пожара, в одном из окон не было стекла. Желтая звезда Давида болталась на двери.
Я зашла в дом Мэри, отыскала нужную квартиру и тихо постучала. Вскоре послышались шаги, щелкнул замок.
– Анна! – воскликнула Мэри. – Ты приехала!
Я обняла старую подругу со слезами на глазах.
– Ущипни меня. Сама не верю, что я здесь.
– Ты, должно быть, устала.
Я глубоко вздохнула.
– Мэри, скажи мне, как Уэстри? Ты его видела? Он…
Мэри опустила взгляд.
– Я не была в больнице несколько дней, – тихо ответила она. – Но, Анна, ранения серьезные. Он буквально изрешечен пулями.
У меня перехватило дыхание.
– Я не могу потерять его, Мэри.
Старая подруга заключила меня в объятия.
– Пойдем, тебе надо отдохнуть. Прибереги слезы на завтра.
Я последовала за Мэри. Она включила две лампы и усадила меня на диван с золотой отделкой.
– Красивый дом, – пробормотала я, продолжая думать о Уэстри.
Мэри пожала плечами. Она смотрелась здесь как-то неуместно, словно школьница в вечернем наряде матери.
– Я тут долго не пробуду, – сказала она, не вдаваясь в детали. – Хочешь сэндвич? Круассан?
Я глянула на ее левую руку. На безымянном пальце не было кольца. Я инстинктивно прикрыла правой рукой свое бриллиантовое кольцо, вспомнив, как спрятала его на острове.
– Нет, спасибо.
Мэри очень изменилась. Но чем? Все те же рыжеватые волосы, та же прическа. Та же улыбка, те же неровные зубы. Но глаза… Да, изменились глаза. Они стали грустными, и мне не терпелось узнать причину этой глубокой грусти.
– А что Эдвард? – Имя эхом прозвучало в ночном воздухе, и я в ту же секунду пожалела о сказанном.
– Эдварда нет, – безучастно промолвила она, глядя в окно на сверкающие огни Парижа и Сену вдалеке. – Больше нет. Послушай, мне не хочется об этом говорить, если ты не против.
Я быстро кивнула:
– Представить не могу, что тебе пришлось пережить во время оккупации.
Мэри провела рукой по волосам.
– Просто ужас, Анна. Мне повезло, что я, американка, все еще здесь. Во многом помог французский, я учила его в колледже. Документы, которые Эдвард… – Она запнулась, словно упоминание его имени ее ранило. – Он сделал все необходимые бумаги. Удивительно, что меня не схватили, ведь я участвовала в Сопротивлении.
– Мэри, как страшно… Ты такая храбрая.
– Нацисты проводили чистки. Стоило что-то не так сказать или сделать, тебя сразу отправляли на допрос. Выселяли бедные еврейские семьи. – Она остановилась, указывая на дверь: – В этом доме жили три семьи. В соседней квартире – четыре человека. Мы пытались их спасти, но опоздали. Не знаю, вернутся ли они когда-нибудь…
– Ах, Мэри…
Она встряхнула головой, словно отгоняя воспоминания – возможно, слишком болезненные, – и достала носовой платок.
– Прости. Я думала, что смогу тебе все рассказать, но боюсь, это слишком тяжело…
