В воскресенье после обеда старшая группа пошла в лес за черникой. Таня не любила воскресений в детском доме — в воскресенье был день посещений. К немногим ребятам приезжали из города родственники, и потом весь «тихий» час они раскладывали на подушках свои подарки и любовались ими и завистливыми взглядами, которые бросали на их подарки те, к кому никто никогда не приезжал. К Люсе Смирновой всегда приезжал дядя, и она угощала всегда Таню чем-нибудь вкусным. Но Таня все равно чувствовала себя обиженной и за других девочек потому, что скучала уже по глазам тети Вали с морщинками вокруг, которые смотрели на нее и словно всегда говорили: «Ты, Танечка, самая лучшая в мире». Тетя Валя ни разу не приехала к ней с начала лета. Она писала, что дядя Боря по-прежнему нервничает, что с работой у него все так же не ладится, что, как видно, придется Танечке пробыть в интернате и зиму, что потом видно будет, что это ничего — Таня будет приходить к ним каждое воскресенье и что все знакомые наперечет хвалят этот интернат.
Наконец окончилось воскресное утро с гостинцами и бахвальством. После «тихого» часа всем раздали алюминиевые котелки, построили парами, и группа вышла за забор. Дорога в лес, плотно усыпанная сухой хвоей, была рыжей на солнце, сквозь хвою проступали узловатые толстые корни деревьев, и рыжая дорога была похожа на чью-то лохматую натруженную руку. Позвякивали пустые котелки друг о друга, пели птицы, пилили свою песню кузнечики. По обочине дороги росло много спелой черники, но Синица с ребятами шли дальше, туда, где черники больше. Они пели песни — сначала о ветре, потом про картошку, потом о смелом барабанщике, потом еще про что-то. Таня отстала от всех, дорога петляла, и за поворотами ребят и Синицу иногда не было видно, и только далеко по дороге разносилась их песня. Таня собирала в пригоршню чернику по обочине дороги и сразу ела, и пальцы ее стали уже совсем синими, а рот все просил сладкого, нежного, свежего сока черники, и она радовалась, что вокруг так много ягод, что издалека слышны песни ребят, что светит солнце, поют птицы, что она одна и что ей никто не мешает.
За поворотом дороги стоял Глеб Огнев. Он строгал перочинным складным ножом длинную толстую палку. Палка выходила из-под ножа замечательно красивой. Темная кора лентой извивалась по белому телу палки, как кожа змеи. Один конец палки был заострен, совсем зачищен от коры и блестел от свежего сока дерева как лакированный, сильно пахло свежим деревом. У ног Глеба на рыжей хвое валялась стружка. Таня остановилась. Так они стояли на рыжей дороге, освещенной солнцем, и молчали. Было слышно, как врезается в дерево перочинный ножик. Глеб сложил ножик и убрал его в карман вельветовых брюк, осмотрел со всех сторон палку, провел по ней пальцами сверху вниз и вдруг молча протянул ее Тане. Он не сказал ей «дарю», или «возьми», или хотя бы «на», — не сказал ничего из того, что сказал бы любой человек, который бы столько времени строгал палку перочинным ножом и у которого она к тому же вышла бы такой красивой. Он просто молча протянул ей палку. И Таня тоже молча взяла ее. Она не сказала «ой, что ты!», или «тебе не жалко?», или хотя бы «спасибо», — она молча взяла из рук Глеба палку и, опираясь на нее, пошла рядом с ним. Так шли они по рыжей хвойной дороге навстречу солнцу, и все светилось вокруг них — и хвоя, и стволы придорожных сосен, и пустые котелки, и волосы Глеба, и палка, и даже руки, если их вытянуть навстречу солнцу. И впереди никого не было видно, только издалека доносилась песня про картошку, — значит, ребята ушли далеко вперед. Тане казалось, что она очутилась в чудесной стране, где сбывается все, что захочешь: на синюю чернику вдруг выпадет снег, а на елках рассядутся красные и голубые попугаи, а за поворотом их ждет прекрасный белый замок, и они войдут в него с Глебом, и заиграет музыка, и они будут подниматься по лестнице все выше и выше, выше и выше…
За поворотом стояла Надя. Ее красное платье с большими белыми горохами — единственное на всю группу девочек — так туго обтягивало ее, что, казалось, вот-вот разорвется по швам. Надя посмотрела на палку в руке у Тани, встряхнула темными стрижеными волосами с красной лентой и пропела гнусаво-высоким, дрожащим, не своим голосом: «Вздумалось козлику в лес погуляти…» Таня остановилась, выронила палку, но не подняла ее, как хотела, а побежала туда, откуда неслась веселая пионерская песня про картошку.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
— Палку-то, палку-то свою уронила! — крикнула Надя тем же высоким, гнусавым, не своим голосом.
Но Таня не оборачивалась, а все смотрела на рыжую мохнатую дорогу, бегущую из-под ее ног, и сердилась на солнце, которое мешало ей видеть ребят с Синицей, идущих далеко впереди. А когда она уже на просеке догнала ребят и Синицу, то пошла быстро вместе со всеми и во все горло орала вместе со всеми веселые песни про ветер и про картошку, чтобы заглушить противный Надин голос, доносившийся из-за поворота: «…остались от козлика рожки да ножки, вот как, вот как, рожки да ножки…»
Обратно они возвращались далеко впереди всех вместе с Люсей Смирновой. Они не могли петь, потому что в котелках у них было слишком много черники, и они черпали оттуда и сыпали себе в рот одну пригоршню за другой, а потом давили ягоды языком, прижимая его к небу, и мягкий, сладкий, свежий черничный сок тек им прямо в горло, и они показывали друг другу синие языки, губы и зубы и смеялись так громко, что за ушами болело. Потом они перестали смеяться и есть чернику и запели грустную взрослую песню о лете, любви и море, и нежаркое красноватое вечернее солнце светило им в спины, и на мохнатую лесную дорогу ложились длинные синие тени от сосен, и лесная дорога казалась Тане знакомой и очень уютной, как их городская комната с тетей Валей, когда Таня лежала под одеялом до самого подбородка, но еще не спала и только притворялась, что спит, и лампа на столе под зеленым клетчатым платком чуть светится зеленоватым светом, и лицо тети Вали, сидящей за столом и раскладывающей пасьянс, зеленоватое и так похоже на лицо мамы, которое Таня настолько хорошо изучила по фотографии, что из-под приоткрытых век все смотрит на него и плачет…
Может быть, Таня и забыла бы вскоре о змеистой палке, если бы, вернувшись из леса, Надя не внесла в спальню и не прислонила бы к спинке своей кровати точно такую же. И внизу, на белом остром конце ее, было вырезано перочинным ножом с красивым наклоном букв слово «Надя».
Той же ночью, когда все заснули, Таня встала, взяла палку, побежала к дальнему забору, выходящему на шоссе, бросила палку в канаву и закидала ее травой, ветками и жухлыми листьями.
— Где моя палка? — утром на следующий день крикнула Надя и сердито посмотрела на Таню.
— Палкам в спальне не место, — ответила Римма, — наверное, Берта выкинула.
— Отдай мне палку, — сказала Надя Тане. Она не надела еще ленты, и короткие темные волосы падали ей на глаза. Глаза блестели, и Таня увидела, что она вот-вот заплачет.
Таня молчала.
— Нужна ей твоя палка, — пожала плечами за Таню Люся, и они побежали умываться.
И сейчас, когда записка, которую передал ей Глеб возле круглой клумбы с нарциссами, когда она возвращалась с дежурства по кухне — отдал записку и убежал, — была надежно спрятана, и кривую строчку ее: «Я хочу с тобой дружить. Глеб», — она сможет прочесть и на светлеющих стеклах веранды, и на небе, размывающем звезды, и на покрывале Люсиной кровати, и на белом потолке спальни, — ей стало жалко Надю. Она приподнялась и посмотрела в угол, на кровать Нади. Надя спала на спине. Ее короткие темные волосы торчали по подушке в разные стороны, как ветки. Таня вдруг представила себе, как в черных нарукавниках Надя сидит за машинкой и ждет, ждет, что кто-нибудь подойдет сзади и попросит ее выйти за него замуж. Она вспомнила, как хотела заплакать и не заплакала Надя из-за палки…
— Я верну тебе твою палку, Надя, — шепотом сказала Таня. — Я сейчас тебе ее верну.
Она тихо встала, прокралась мимо ночной воспитательницы, дремавшей на первом этаже, и вышла в сад. Было тихо и прохладно. Солнце еще не взошло, и все выглядело серым, как в кино. Ночь, звезды, огрызок луны, фонари — все посветлело, стерлось. Роса обжигала холодом ноги до самых колен. Далеко прогудел поезд. И так же далеко вскрикнул петух, за ним второй, третий… Таня откопала палку, отмыла ее в бочке под водосточной трубой и прислонила к дереву возле умывальника. Потом она долго ежилась, стучала зубами и вздрагивала под одеялом, поджимая под себя озябшие мокрые ноги, потом согрелась и уснула.
