Таня больше натянула на голову одеяло. «Фу-ты! Что за гадкая эта Надя! — подумала под одеялом Таня и накрыла записку сверху ладонью, как мотылька. — Как противно у нее все выходит. При чем тут груди? Просто на лицо Аллочка очень хорошенькая, и на садовом участке работает, и танцует неплохо — разве этого мало, чтобы влюбиться? И потом, почему Андрей Петрович должен быть непременно влюблен? Разве он вроде Васьки Федорова, который только и думает о девчонках и нигде не дает прохода Аллочке, так что она даже плачет?» Но спорить с Бруснигиной глупо — это она уже знает, — только переругаются все в спальне. Господи, да когда же все наконец угомонятся? Да сегодня, кажется, и вовсе не заснут.
Некоторое время скрипели пружины кроватей, все ворочались молча, каждая устраиваясь поудобнее; но вот замолчали и пружины и стало тихо, потом со всех сторон послышалось сопенье.
— Тань, а Тань, — прошептала Люся Смирнова над самым ухом. — Тань, ты спишь? Что было дальше с русалочкой?
Таня старательно засопела. «Сначала Надьку слушала, а теперь „Русалочку“. Она так громко сопела до тех пор, пока не услышала ровное сонное дыхание Люси. Тогда Таня высунула голову из-под одеяла, — в спальне со всех сторон слышно посапывание, всхрапывание, кто-то бормотал во сне, — осторожно опустила на пол одну ногу, — вокруг по-прежнему посапывание и всхрапывание, — тогда она спустила на пол другую ногу и огляделась. Прямо в спальню светит луна. В свете луны серебрятся белые покрывала на спинках кроватей. Девочки спят. Римма спит на спине, руки под голову — по всем правилам; Аллочка свернулась калачиком, обе ладони под щекой и забавно чмокает во сне. Таня сует ноги в сандалии, натягивает халат, на цыпочках, чтобы не зацепить одеяла, проходит между тесно составленными кроватями, тихонько открывает дверь и начинает осторожно спускаться по лестнице. «Если Ольга Николаевна и выйдет из комнаты — сверну в уборную», — подумала она. Вышла в сад. Тихо и тепло было в саду. Еще белее казались под луной белые цветы на клумбах и березы, и еще чернее — невысокий забор, тесные стволы высоких сосен и черные тени от них. Трава, цветы и деревья оцепенели, все замерло вокруг, словно в зачарованном царстве из сказки Перро. Сладко пахло цветами. За дачей горел высокий фонарь. Сам фонарь был хорошо виден.
Таня быстро побежала по песчаной дорожке, потом по узкой, заросшей травой, — покрытая вечерней росой трава холодом обдает ноги выше колен, — она добежала до низкого забора в дальнем углу территории детского дома, разжала кулак и осторожно развернула взмокшую от пота записку. Из-за поворота шоссе вдруг с грохотом вырвались два ослепительных глаза. Зажав записку в кулаке, Таня присела в траву. Трава замочила ей плечи, шею, стекла под воротник за халат. Мимо нее по шоссе с грохотом промчался грузовик. Два красных огня сзади грузовика долго были видны над темным прямым шоссе. Таня встала, аккуратно расправила записку и при свете луны в третий раз за сегодняшний вечер прочла: «Я хочу с тобой дружить. Глеб». Написанные карандашом, кое-где уже стершиеся буквы стояли далеко одна от другой; буквы были неровными, с завитушками и росчерками и наклонялись в разные стороны, словно каждая из букв танцевала свой собственный веселый танец. Таня посмотрела в светлое мерцающее небо и среди мелких северных звезд прочла: «Я хочу с тобой дружить. Глеб». Убедившись, что она помнит каждый росчерк, каждый наклон каждой буквы, Таня разорвала записку на мелкие кусочки, взяла прутик, выкопала глубокую ямку, аккуратно уложила в нее бумажные крошки и присыпала ямку землей — хранить в кармане платья, или в спальне в тумбочке, или под подушкой такую записку было опасно — она могла попасться кому-нибудь на глаза, и тогда бы ей не поздоровилось: не только каждая девочка старшей группы, но и малыши знают, что получать от мальчиков записки стыдно. Теперь записка была надежно спрятана от чужих глаз.
Таня побежала назад к даче. Сердце ее стучало так сильно, что, казалось, вот-вот поднимет ее на воздух. Она прокралась в спальню, затаив дыхание и закрывая сердце ладонью, чтобы громкий стук его был тише, разделась и залезла под одеяло. Девочки спали. Таня подтянула к подбородку колени, обняла их двумя руками и стала смотреть на обгрызенную луну через стеклянную стену веранды.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
_________
Этой зимой тетя Валя вышла замуж, и они вместе с ее мужем переехали в его квартиру. Квартира была большая, темная и мрачная, и Таня часто с грустью вспоминала их с тетей Валей небольшую солнечную, веселую комнатку с тремя окнами. Решено было, что она седьмой класс закончит в той школе, в которой училась, а там, пока они обменяют дяди Борину квартиру с тети-Валиной комнатой на новую квартиру, будет видно. Дядя Боря был высокий черноволосый мужчина в очках, которые по временам страшно сверкали, с большими красными, все время блестящими губами, будто он только что поел гречневой каши с маслом. Его глаза за стеклами очков казались очень большими и очень грозными, как будто все время вытаращенными. Он сильно хромал и ходил с палкой — в начале войны его ранили в ногу и потом в госпитале что-то вырезали из ноги, отчего она стала короче и не сгибалась. Дядя Боря был историк, ему было уже сорок пять лет, и он всю войну был на войне и теперь говорил, что ему нужно адски много работать, чтобы наверстать упущенное. Целый день он сидел в своей комнате и что-то писал, выходя из нее лишь к завтраку, обеду и ужину. Очень скоро оказалось, что Таня ему мешает. Стоило ей заиграться с Графом — толстым полосатым котом, которого они с тетей Валей подобрали на лестнице котенком и потом взяли с собой на новую квартиру, или начать прыгать по коридору через скакалку, или просто лишний раз позвонить в дверь, как дядя Боря стучал в пол своей толстой палкой и кричал:
— Я работаю, дайте мне сосредоточиться!
Тетя Валя съеживалась, становилась маленькой и тихонько просила:
— Танечка, ты стучи в дверь — я услышу.
Сначала пришлось отдать Графа — он разорвал какие-то бумаги на столе дяди Бори, — вернее, это тетя Валя сказала, что отдала Графа; потом оказалось, что Графа никто не взял — это был обыкновенный полосатый беспородный кот, очень прожорливый и шаловливый, — а так как дядя Боря после-того случая видеть его не мог, то его пришлось усыпить. Потом в первый раз из-за стенки Таня услышала страшное для нее слово «детский дом». Это слово сказал дядя Боря. Тетя Валя заменила его другим, менее страшным — «интернат».
— Тебе лучше будет пожить некоторое время в интернате, — сказала она однажды Тане, — там или специальность хорошую получишь, или, если будешь хорошо учиться, десятилетку закончишь. А у нас и с деньгами сейчас туговато, и дядя Боря, сама видишь, какой нервный. Ты будешь приходить к нам в гости каждое воскресенье. Дядя Боря устроит тебя в хороший интернат.
Никому из своих школьных подруг Таня не рассказала о предстоящей перемене в ее жизни. Быть в детском доме, с точки зрения любого обычного школьника, было стыдно так же, как было стыдно не иметь, как Таня, отца и мать, — Таня всем говорила, что они работают далеко и скоро приедут, — как было стыдно носить очки, хромать или иметь горбатую бабушку. На соседней со школой улице был детский дом, и Таня несколько раз видела длинную колонну ее возраста ребят, одинаково одетых в темные суконные пальто с маленькими черными меховыми воротниками и в суконных шапках-ушанках, одинаковых и на девочках и на мальчиках; ребята шли парами, взявшись за руки, а поодаль шла полная женщина с настороженным лицом, очевидно воспитательница. «Домашние» мальчики выбегали из подворотен и кричали им вслед: «Детский дом нассал в альбом, детский дом…» Эта глупая дразнилка была, по-видимому, обидной для детдомовских, потому что один раз двое высоких мальчиков, идущих в шеренге последними, повернулись, побежали к мальчишкам, дразнившим их, чтобы, по-видимому, отлупить их хорошенько, но тут же раздался строгий окрик воспитательницы — и они вернулись и снова взялись за руки.
