— И когда же ты успокоишься, когда твои глаза и уши насытятся всем этим? Тогда, видно, когда их землей забьет!
В глубине души хронический волынщик, он вдруг стал подгонять себя, будто боялся отстать неизвестно от чего. Он раздул огонь, согрел остатки чая, поджарил несколько ломтей сохатины с луком и пару размоченных сухарей. Он быстро ел, поглядывая в окно, словно его там ждал соседский мальчишка и неразоренное воронье гнездо. Заря поджимала, и тусклое чье-то лицо за окном расплывалось, будто приближаясь, становилось все светлее. Он поспешно сунул в бурак свой дневной рацион; к вечеру надо успеть к следующей, третьей избушке на путике. Когда это ему не удавалось, он ночевал, пройдя примерно три четверти пути, в снежной избушке без печки, где у него были припасены провиант, чайник, патроны и олений спальник. Упаковав бурак, он обулся и надел все теплое. Затем снял с жердей и осмотрел высохшие шкурки… Странно, Мустела теперь не радовала его, как вчера. Красота соболя и радость охотника стерлись от соприкосновения со временем и привычкой.
— Ничего, — сказал он, подвешивая под потолок, чтоб мыши не достали, вывернутые шкурки. — Маленькое разочарование каждому позволено. — Закинув бурак за спину, он повесил на плечо связанные рукавицы и вышел во двор вслед за собаками. Для кого двор целый лес, а для кого тесный квадрат асфальта, заставленный мусорными ящиками, можно было подумать. Но он все же был не из тех, кто равнодушие к внешнему миру оправдывает двойным вниманием к самому себе.
Он взял свои широкие охотничьи лыжи, прислоненные на ночь к стене, бросил их на снег. Он пошел по вчерашним, уходящим в прошлое следам. Прошлое — это все-таки что-то надежное, чего не скажешь о будущем. Опыт человека питается прошлым, а будущее его истощает.
Сумеречная снежная целина казалась ему в эту рань выкрашенными в цвет слоновой кости широко распахнутыми дверьми, в которые он торопился войти.
Дойдя до взгорья, откуда он вчера свернул с тропы напрямик к избушке, повернул на северо-восток и поднялся по длинному, пологому склону сопки. Надеясь на свои длинные ноги, он рассчитывал попасть в лощину еще до восхода солнца. И, размышляя о всяких трудностях, сказал почти вслух: «Имей хоть какие длинные ноги, а раньше себя все равно не придешь». Среди сурового зимнего пейзажа пейзаж его лица казался летним: на фоне белых склонов зеленели глаза, как свежие листья, а скуластые обросшие щеки выпирали, как замшелые камни… Если глядеть его летними глазами, то вершины сопок, покрытые заснеженным лесом, казались седыми головами, у которых вёсны еще впереди. Он внимательно разглядывал, распутывал следы, твердо зная, что они ведут к какой-нибудь неожиданности или случайности… «А что же еще может быть, если не случайность или неожиданность?!»
Направляясь к поперечной лощине, он и столкнулся вдруг с первой неожиданностью. Спустившись по южному склону гигантской сопки на плато, наткнулся на стадо северных оленей. Они пришли из долины, и поэтому он раньше не видел их следов. Неподвижные, словно буровато-серые скалы, меж карликовых берез лежали девять величественных зверей. Он никогда еще так близко, едва не касаясь их носками лыж, к диким оленям не подходил. Тугие бока их и морды были покрыты инеем. Здесь еще не рассвело как следует, и иней, подернувший их шерсть, походил на меловую пыль. С изумлением, которое у охотника сменилось радостью, а у зверей паническим страхом, смотрели они друг на друга. Смотрели одно лишь мгновенье. И тут же невероятно прытко рванули они из своих глубоких лежек, будто хотели взлететь. Только у вожака, казалось, времени хватало; это был молодой неопытный бык с поврежденным в осенней стычке глазом. Он отбежал со стадом ровно настолько, чтобы это не выглядело бегством, указав стаду лишь направление отступления. Препроводив свой гарем в сферу безопасности, вожак вернулся назад, поводя своей величественной головой, не подозревая, что и тот, другой, был его величество король.
Стадо не убежало далеко, оставшись на склоне, чтобы оттуда, как с трибуны амфитеатра, наблюдать борьбу на дне долины. И борьба должна была начаться. Ибо вожак не выглядел достаточно умным, чтобы понять ее никчемность. Силу и отвагу, вот что надо показать, иначе кто в тебя поверит?..
— Ну, дорогой олешек, теперь держись, — спокойно говорил он быку, который, разметая сыпучий снег, распалял себя. Он видел большие, обычно такие ясные, а теперь помутившиеся глаза оленя, следил, как скапливалась в них бешеная ярость. Он все не двигался, чтобы снять винтовку, предвидя, что олень правильно это поймет и, может быть, сразу нападет на него. Он не хотел убивать вожака. — У стада без тебя будут трудности, — бормотал. Но в то же время этот удивительно красивый и столь же глупый олень был так ему нужен! Это был верный залог, что он добудет много хорошего соболя. Под убитым оленем можно было поставить капканы, да еще несколько самодельных ловушек на рысь. А олень все приближался; казалось, он сам решил в пользу охотника. В двух прыжках от него бык остановился и, припав на колени, сердито простонал. Теперь это было подходящее расстояние, чтобы такого большого зверя убить наповал из малокалиберки.
Он скинул тозку с шеи — олень не подал и виду. Или он уже был готов согласиться на ничью? Он решил еще подождать, хотя это было опасно, но опасность — неописуемый соблазн для тех, кто его познал. Чтобы показать свое миролюбие, он долго и певуче подзывал оленя — он и себя причислял к таежному народу и явно склонялся к антропоморфизму.
— Ну ладно, бычок, круглый глазок, так уж и быть, глупый дружок, только ближе не подходи… Я ведь слабее тебя, ты должен с этим считаться… Копыта мои что культяпки, и рогов-то у меня нету, — и он в подтверждение снял шапку. — Смотри, голый, ей-богу, голый. — Но и это не подвигнуло оленя на борьбу, он все так же пристально и неподвижно смотрел на охотника. Затем зверь как будто встрепенулся и загорячился, но это не была решимость к бою… Это был, пожалуй, отклик на неслышный зов стада, которому вожак запродал свою жизнь и здоровье. Шея оленя изогнулась в сторону склона, но он еще раз бросил взгляд на охотника, иначе его отступление могло показаться слишком уж однозначным. Короли так не уходят. «Как все же отличается поражение сильного от поражения слабого», — подумал он вслед вожаку, взбиравшемуся по склону сопки. Снежное облако, поднятое оленями, казалось на фоне небесного горнила взметнувшейся медной пылью.
Теперь, когда с уходом оленей его изумление окончательно рассеялось, можно было подумать и о себе. Итак, он снова оказался свидетелем возвышенного поражения. «Больше таких поражений, меньше высокомерных побед — вот секрет высокой жизни», — подумал он.
Появились запоздалые собаки, хвосты кольцом, уши торчком, как всегда презрительно-равнодушные ко всему, что на зуб не годится. К оленьим следам псы были безразличны, они привыкли к домашним оленям и диких тоже считали вьючными, для которых почему-то клади не хватило.
Он подождал, пока собаки сдерут ледяной нарост с лап, и послал их вперед. Не успели они отбежать и пятидесяти шагов, как затявкали в один голос.
— Дуэтом… Чтобы непонятно было, где кто, — пробубнил он, трогаясь на зов собак. Он увидел их в чистом ельнике возле сушины без единого сучка. Это было толстое, очень старое дерево с отломанной верхушкой, и, сколько он ни вглядывался, там не было видно ни зверя, ни птицы, разве только гаснущая, размытая луна маячила высоко в небе, точно надкушенный белый налив на дне голубого озера. — Ну-ну, не на что лаять, так хоть на луну, — посмеялся он, унимая собак. Но те еще больше разошлись, и ему пришлось еще раз обойти дерево кругом, чтобы убедиться, что оно сухое, бескорое и гладкое, как отшлифованная корабельная мачта. — Чего брешете! — прикрикнул он на собак. — Поищите-ка другое дерево, чтоб хоть ветки на нем были… Что такое, палку мне взять, что ли, чтобы она с вами поговорила? — Он посмотрел вокруг ищущим взглядом, собаки вжались в снег, но продолжали рычать на дерево. — А, оставайтесь, — махнул он рукой. — В конце концов, будь я собакой, и мне бы, наверно, хотелось порой повыть на луну в этом осмысленном, благополучном, самодовольном мире…
Он поспешно выбрался из ельника, оставив собак в покое, зная, что вскоре услышит их далеко впереди или далеко позади себя — в зависимости от того, куда их поведут новые следы.
Поднявшись на сильно заснеженный противоположный склон, он еще раз оглянулся на собак, не бегут ли те следом. Сверху сушина — камень преткновения, о который собаки все еще бились лбом, — открылась ему с неожиданной стороны, и ему все стало ясно. «Ах ты дурень… Ах ты слепая тетеря!» И, часто отталкиваясь палкой, он спустился по своим следам обратно вниз.
Когда он вернулся к сушине, собаки выразили крайнее удовольствие: наконец-то среди своих грез наяву и хозяин проявил похвальную сообразительность. Он вытащил из бурака топор и постучал обухом по дереву, будто пытаясь пробудить в нем жизнь. Сверху он увидел в сломанной верхушке чернеющее дупло.
