Оба съели по большой миске наваристого бульона с пельменями, и Кирьян засобирался. Принес из подклети хороший темно-синий костюм, прикрытый какой-то чистой тряпицей, новые оленьи торбаса, достал из сундука кремовую косоворотку из плотного шелкового полотна. Побрился возле обломка зеркала, пристроенного на стенке рядом с железным рукомойником. Все он делал уверенно, тщательно, и Никитский видел перед собой серьезного человека. У него мелькнула мысль: согласится ли этот аккуратист завтра идти к нему в помощники?
Между тем Кирьян снял со стенки чучела белок, вначале хотел их сунуть в зеленый солдатский заплечный мешок, а потом принес откуда-то корзину из ивовых прутьев, надел короткое бобриковое полупальто, беличью шапку.
— Ну, я пошел. Ты-то дома будешь?
— Спать лягу. Закрой-ка меня на замок, чтобы лихие люди не обидели.
— Нет у нас тут лихих, все вывелись.
— Как знать, Кирьян, как знать…
Оставшись один, Никитский погрузился в беспокойные мысли. «Нужно бы самому «медвежонка» да и «берлогу» заодно посмотреть. Пойдет ли с нами «женишок»? Ну а если не пойдет, бог с ним. Пусть дома остается. Изба на отлете, на улице пистолетный хлопок и слышен-то не будет. А отмычки, бог даст, не подведут. Работал он такими мюллеровскими изделиями, и ничего, получалось».
Вечером после прихода Анны снова завязалась пьянка. Гришка пил со всеми наравне, даром что возраст, а завтра работа. Впереди была ночь, а потом еще целый день. И отоспаться, и похмелиться успеет, а к делу трезвый будет. Хотел было за выпивкой начать откровенный разговор, но Лелька не дала. Прижала палец к губам: молчи, мол, а потом, когда Григорий Павлович не обратил внимания, прикрикнула:
— Хватит болтать раньше времени.
Хорошо, что этот дурак от счастья слюни распустил и ничего не понял.
Поздно, уже после полуночи, собралась Анна домой.
— Вам, дорогой дядюшка, выспаться надо, а жених мой меня проводит, печку истопит, спать уложит, а вас на всякий случай мы снаружи замочком запрем. Лампу потушите — и на боковую.
Утром Никитский проснулся рано. Выглянул в окно и увидел, что солнце на дворе искрами ворошит снег, купается в зелени разлапистых елок, переливается на обвисших заснеженных ветках. Занялся яркий радостный день, а Григория Павловича одолело беспокойство. Нет Кирьяна, увела Лелька! К добру ли? Встал, оделся, прошелся по избе… Опять закралась тревога, как в гостинице, когда учуял неладное. Уйти бы впору. Выдавить стекло и вон из этой чистоплюйской избы, в которой и дух-то чужой — и не гостиничный, и не тюремный.
Никитский присмотрелся и сообразил, что этот неизвестный запах создают сухие веники трав, развешанные на стенах, — багульник, связанный в снопик, брусничник, засушенная с листьями береза, пучки мяты и ветки привядшей лиственницы…
Весь день Никитский промаялся в пустой избе. Беспокойство овладевало им все сильнее и сильнее. Куда запропастилась эта чертова баба? Как повернулся ее сговор с этим безрогим сохатым? Григорий Павлович метался по избе, не находя себе места. Почему не идут? Может, охотник ищет участкового, Лелька лежит у себя в доме связанная, а сюда вот-вот нагрянет облава? Он то ложился на лавку, то вновь соскакивал и садился к окну, всматриваясь в ельник. Тень от самой высокой елки пересекла поляну и почти уперлась в калитку. Где же они, сволочи? Может, свою игру затеяли и третьим лишним оказался ты сам, Григорий Павлович? Ну, Лелька не такая уж дура, чтобы отказаться от своей мечты улизнуть за границу. Но кто их, баб, толком знает?
Вопреки всем своим правилам, Никитский дважды прикладывался к бутылке, хотя никогда перед делом спиртного и в рот не брал. Но хмель в этот раз не действовал. Успокоение не наступало. Когда до темна остался час или полтора и Никитский окончательно решил, что с наступлением сумерек уйдет, внезапно на дворе залаяли собаки. Григорий Павлович метнулся в угол. Схватил карабин и, загнав патрон в ствол, притаился у окна. Собаки, тявкнув несколько раз, сменили тон и уже с веселым лаем, игривыми скачками метнулись по тропинке. Из ельника вышла Лелька. По тому, как она была одета, сразу стало видно, что собралась в дальнюю дорогу. Григорий Павлович немного успокоился, но, заметив охотника, неуклюже следовавшего сзади с объемистым мешком на плече, стал про себя ругаться. «Вот дура. Барахлишко свое собрала. Баба она и есть баба. Ну ничего, велю бросить все лишнее. Мы и с «желтухой» намаемся, если ее пуда три окажется, а тут еще и тряпки».
— Не сердись, дядюшка! — вместо приветствия прямо с порога начала женщина. — Мы с муженьком моим немножко припоздали: то миловались, то разговоры разговаривали. Собирала, что взять с собой, а что бросить на разграбление.
Она старалась говорить весело, но в голосе ее Никитский уловил растерянность и грусть.
Кирьян опустил мешок прямо посредине избы, не раздеваясь, сел к столу, молча налил себе стакан водки, отпил половину и уставился на Никитского, сидевшего напротив. Холодно стало под этим взглядом Гришке Международному. Строгие Кирьяновы глаза, казалось, сверлили его насквозь. Охотник допил водку, взглянул на Анну, хотел что-то сказать, но та перехватила его взгляд, улыбнулась, подошла, прижалась к нему, обняла и, словно маленькому, почти нараспев проворковала:
— Не волнуйся, Кирьянушка, не беспокойся, мой медведушка, все будет хорошо. Никому я тебя в обиду не дам. Дело это будет наше первое и последнее. Потихоньку, без крови, свяжем тех сторожей, заберем золотишко и подадимся в теплые края. Буду я там тебя любить и холить…
Но договорить ей не пришлось. На дворе собаки подняли лай, злобный, яростный, с визгом. Охотник даже не шевельнулся, а буфетчица бросилась к окну. Никитский смотрел и не мог оторвать от поляны глаз. За толстой елью только что мелькнул человек. Чуть в стороне шевельнулись мелкие деревца, и Григорий Павлович отлично рассмотрел ствол винтовки, направленный прямо в окно. Одна собака металась по поляне, облаивая пришельцев, вторая голосисто, с подвывом, заливалась где-то за домом.
«Все, окружены, — сообразил Григорий Павлович. — Заложили, сволочи! Договорились и предали».
Он взглянул на Лельку, прижавшуюся к простенку, и увидел, как она поднимает взведенный наган.
«Выходит, не она», — мелькнула мысль у Никитского, и он бросился к Лельке, схватил ее за руку.
— Не стреляй, дура. За вооруженное сопротивление — вышка. Нас всех к стенке поставят.
— Ах, не стрелять? — истерично взвизгнула женщина. — Боишься? Да посмотри сюда, старый дурак. Глянь, вон кто за поленницей-то стоит! Почтальон твой. Парнишечка, что от тебя записку принес. Навел ты, Гришенька, легавых на мой след. Вот не знаю, кого первым шлепнуть — тебя или его?
