— Я проголодалась, не хочешь остановиться и перекусить?
— А что, уже пора? — спросил он, словно очнувшись.
— Мы дошли уже почти до Третьей Речки.
— Ладно.
— Ты что-нибудь с собой захватил?
Он все никак не мог собраться с мыслями. Только когда она выбрала место для привала недалеко от тропы, на берегу маленького речного притока, он понял ее последний вопрос и предложил ей хлеб и салями. Она вытащила черствые булочки, сыр, крутые яйца и мешочек с маленькими помидорами, которые довольно-таки здорово помялись за дорогу, но все же своим ярким, чистым красным цветом радовали глаз в этом мрачноватом месте, где все остальные цвета были как бы приглушены, где ни разу не встретилось ни одного цветка. Он положил свои припасы рядом с ее: потом взял ее помидор, а она взяла ломтик его салями; после этого они уже не обращали внимания, кто чью еду ест. Он съел гораздо больше, чем она, обнаружив, что ужасно голоден, но, поскольку он ел быстрее, насытились они примерно одновременно.
— А у этого города есть название? — спросил он, сбросив наконец остатки сна и почему-то чувствуя себя теперь значительно более отдохнувшим, и уставился на последний кусочек хлеба с салями.
Она произнесла два слова или одно длинное на языке вечерней страны.
— По-английски это просто «Город На Горе». Так я его называю, когда думаю о нем.
— Да, я, пожалуй, тоже. А что ты… Ты однажды назвала как-то это место, как-то по-другому. Всю страну. — Он повел рукой с бутербродом, как бы желая охватить все — деревья кругом, сумрачные горы, реки позади и впереди них.
— Я называю это «волшебным краем», — она сверкнула на него глазами недоверчиво, как на чужака.
— Это они так говорят?
— Нет. — Теперь она говорила совсем неохотно. — Это из одной песни.
— Из какой?
— Однажды к нам в школу на вечер пригласили исполнителя народных песен, который эту песенку пел, и она почему-то застряла у меня в голове. Я и половины слов не понимала — она не то на шотландском, не то на каком-то еще. Я, например, не очень-то поняла тогда, что значит «родимый». Решила, что это вроде как «свой» или «милый». — Голос ее звучал обиженно, даже сердито.
— Спой. — Хью попросил об этом почти шепотом.
— Я и половины слов не знаю, — сказала она и потом, не глядя на него и опустив голову, запела:
Бутон цветка, на дереве лист —Родимый кров меня хранит.Но все же жаворонка песньВ волшебный край манит…
Ее голос напоминал голос не то ребенка, не то какой-то птахи: резковатый, но чистый и нежный. Этот голос и прихотливая мелодия так подействовали на Хью, что у него на голове зашевелились от волнения волосы, а глаза девушки вдруг слились в одно пятно, и пробрала дрожь — не поймешь, от ужаса или от восторга. Девушка глянула на него снизу вверх, посерьезнела, глаза ее потемнели. Он невольно протянул к ней руку, чтобы прекратить это странное пение, и все же не хотел, чтобы она умолкала. Никогда он не слышал такой прелестной песни.
— Нельзя! Здесь вообще нельзя петь! — сказала она шепотом, посмотрела вокруг, потом снова на него. — Я раньше никогда здесь не пела. Мне это даже в голову не приходило. Обычно я танцевала. Но не пела, никогда, я знала…
— Все в порядке, — рассеянно произнес Хью эти ничего не значащие слова. — Все будет хорошо.
Оба сидели неподвижно, прислушиваясь к слабому журчанию ручья в необъятной лесной тишине, прислушиваясь так, будто ждали ответа.
— Извини, это было глупо, — прошептала она наконец.
— Да что ты, все в порядке. А теперь нам, наверно, пора идти.
Она кивнула.
Пока они складывали свои пожитки, он съел еще один помидор на дорожку. Она снова пошла впереди, что казалось вполне справедливым, потому что она знала дорогу гораздо лучше, чем он. Он следовал за ней по той тропе, которая шла… вдоль оси… и которую она называла Южной дорогой. За ними и впереди них, справа от них и слева все было тихо, и глубокий чистый вечерний свет оставался прежним.
Когда они перешли последний из трех больших ручьев и впервые начали подниматься круто в гору, он обнаружил, что непроизвольно вырывается вперед, вместо того чтобы, как и прежде, держаться на некотором расстоянии позади. Если сначала она шла очень быстро, то теперь то ли замедлила ход, то ли споткнулась.
У начала очередного подъема, где сквозь заросли тонких и бледных березок над ними и впереди нависала громада Горы, она остановилась. В два прыжка догнав ее, Хью сказал:
— Я бы не отказался от респиратора.
Подъем был крутой, и он подумал, что она, должно быть, устала, но не хочет этого показывать.
Она обернулась к нему — лицо совершенно замученное, какое-то опустошенное.
— А у тебя нет… такого… ощущения? — едва расслышал он ее голос.
— Какого… такого?..
Сердце у него екнуло и заколотилось так, что стало трудно дышать.
Она потрясла головой. Сделала легкий торопливый жест в направлении темной горной стены.
— Там впереди что-то такое есть?..
— Да, — произнесла она на вдохе.
— Мешает пройти?
— …Не знаю… — Когда она говорила, зубы у нее стучали. Она как-то съежилась, согнулась, будто старуха.
Хью громко сказал:
— Слушай, я хочу поскорее попасть в город. — Он сердился не на девушку, а на ее страх. — Дай я пойду первым.
— Мы не можем идти дальше.
— Я должен идти дальше.
Она в отчаянии помотала головой.
Твердо решив воспротивиться ее беспричинной панике, Хью мягко положил руку ей на плечо и начал говорить:
— Мы можем…
Но она вывернулась из-под его руки так резко, будто это была не рука, а раскаленное железо; ее замученное лицо потемнело от гнева, когда она громко произнесла:
— Никогда не прикасайся ко мне!
— Хорошо, — сказал он, испытав даже некоторое удовлетворение. — Больше не буду. Успокойся. Нам надо идти дальше. Они нас ждут. Я сказал, что приду. Пошли!
И пошел вперед. Он из принципа не оглядывался и не видел, идет ли девушка сзади, но во время длительного спуска постоянно прислушивался к малейшему шороху, чтобы удостовериться, что она там. Когда тропа снова пошла вверх, он обернулся. Он знал, что значит испытывать страх в этих местах. Она шла за ним по пятам, не отступая и не сворачивая с тропы. Ее лицо все сжалось и напряглось, как пальцы в кулаке, и пряталось под густой шапкой волос. В вершинах деревьев ветер вздохнул так, словно принес звуки дальнего моря, лежащего где-то на западе, слева от оси, там, где сгущается тьма. А они шли, будто по границе между ночью и днем, по бесконечно длинной тропе. Тропа бежала все дальше и дальше, и если бы девушка не шла за ним по пятам, он бы, наверно, остановился. Склону горы не было видно конца, и он начинал уставать. Ни разу в жизни он не чувствовал себя таким усталым; во всем теле слабость, лень, которая могла бы показаться даже приятной, если бы можно было присесть и немного отдохнуть, прилечь, просто остановиться и отдохнуть… Идти все вверх и вверх тяжело, то ли дело спускаться вниз…
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
