195 Там же. С. 79-80.
Помимо этнического (расового) критерия важное значение для выбора жертвы имели также культурный (интеллигенция, учащаяся молодежь), политический (оппозиционные демонстранты) и социальный (купцы, лавочники, ростовщики, шинкари) маркеры. Несчастье евреев состояло в том, что в их случае эти критерии зачастую совпадали, создавая своеобразный кумулятивный эффект.
Но ключевым маркером, без сомнения, была этническая принадлежность. Одни и те же погромщики вымещали свой гнев на еврейских купцах, но обходили стороной русских. Случались, конечно, исключения, но, как всякое исключение, лишь подтверждавшие правило. Ведь громили не только богатых, но и еврейскую бедноту, в сравнении с которой русская и малороссийская нищета выглядела верхом обеспеченности196. (Достаточно почитать «Дни», вышедшие из-под пера отнюдь не юдофила Василия Шульгина.) Другими словами, только евреев громили за то, что они евреи, а не просто богатые, социально и культурно чуждые, образованные или политически нелояльные. Это было уже довеском, так сказать, отягчающим обстоятельством их этничности. Не случайно подавляющее большинство погромов — 292 из 358 (данные неполные) — произошло в черте еврейской оседлости197.
Обстоятельнее о причинах русского антисемитизма еще будет сказано дальше, сейчас отметим лишь, что черносотенные манифестации, в большинстве своем носившие стихийный и спонтанный характер, были массовой реакцией на массовые же и тоже спонтанные революционные митинги и демонстрации. Иначе говоря, черносотенная активность была вторична по отношению к революционной активности. При этом в подавляющем большинстве случаев поводом для погромов служило откровенное глумление над атрибутами монархической власти или нападения на монархистов. «Как бы ни были взвинчены толпы черносотенцев, для насилия требовался повод, например, выстрелы из-за угла, выстрелы по монархическим манифестациям»198.
Трудно дать однозначный и исчерпывающий ответ, кому и зачем были нужны действия, вызывавшие острую погромную реакцию. Наличествующие факты противоречивы и разрознены, их интерпретация решающим образом зависит от авторской позиции и политической конъюнктуры. Западная и советская наука безоговорочно придерживалась презумпции вины черносотенцев. Современная российская историография предпочитает более сбалансированный и дифференцированный подход.
196 Степанов С Указ. соч. С. 82-83.
197 Там же. С. 88.
198 Там же. С. 75.
Вероятно, в одних случаях на черносотенцев действительно нападали революционеры или просто люди, впавшие в (саморазрушительный раж. Факты публичного глумления над монархическими атрибутами и личностью императора Николая II многочисленны и неоспоримы, их невозможно представить невинной шуткой или шалостью взрослых людей. Но то, что для одних представлялось достойной осмеяния и издевательства архаикой, для других в подлинном смысле слова представляло собой святыни, и смыть подобное оскорбление можно было лишь кровью.
В других случаях не исключена провокация со стороны властей. Скажем, полиция могла стрелять в воздух, чтобы спровоцировать армию и монархистов на жесткие действия.
В ряде случае вольными или невольными провокаторами погромов оказались сами евреи. Какие бы чувства не обуревали еврейских борцов за социализм и гражданские права после обнародования манифеста 17 октября, выходить на демонстрации с плакатами «Сион» и «Наша взяла!» было попросту самоубийственно. Вероятно, посредством таких провокаций, когда одной рукой еврейские активисты разбрасывали листовки с призывами «бить жидов», а другой — воззвания, призывавшие «израильтян» вооружаться199, они рассчитывали ускорить самоорганизацию еврейского населения и, возможно, стимулировать их эмиграцию в Эрец Исраэль.
Записные антисемиты, конечно, усмотрят в подобных действиях специфически еврейский стиль мышления. Однако к подобным провокациям лет за тридцать до того прибегали и русские революционные народники, пытавшиеся столь своеобразным образом поднять народные массы против царизма. Революционная «Народная воля» одобрительно отнеслась к стихийным еврейским погромам, прокатившимся в России в апреле 1881 г., усматривая в них не этническую, а исключительно социальную направленность: «народ громит евреев вовсе не как евреев, а как жидов, эксплуататоров народа» 200.
Степанов С. Указ. соч. С. 82.
Цит. по: Костырченко Г. В. Указ. соч. С. 29.
Там же.
Симптоматично, что в этой оценке с народовольцами фактически солидаризовался их главный враг — царская администрация. «Власти... отнеслись к еврейским погромам как к проявлению революционной смуты и, преодолев кратковременную растерянность, принялись наводить порядок силой. Войсками, участвовавшими в подавлении антиеврейских эксцессов, было убито 19 погромщиков»201. Отношение к погромщикам как, в первую очередь, опасным социальным смутьянам нашло выражение в дополнениях к «Уложению о наказаниях»: в 1882 г. в него были включены специальные статьи, ужесточавшие наказание в отношении лиц, совершающих погромы («нападения одной части населения на другую»).
Подобная жесткая реакция была во многом следствием позиции нового монарха, Александра III. Не испытывая, мягко говоря, симпатии к евреям, он полагал стабильность империи безусловным приоритетом, а потому, по его собственным словам, смотрел «на всех верноподданных без различия вероисповедания и племени», в «преступных беспорядках» на юге России усматривая «дело рук анархистов», для которых евреи служили лишь предлогом202.
Другими словами, верховная власть рассматривала евреев исключительно прагматично, с точки зрения их влияния на стабильность империи. Проблема состояла в том, что в этом ракурсе евреи неизбежно оказывались ферментом дестабилизации. И не только по причине специфики профессиональной деятельности и социального успеха, но, во многом, в силу факта собственного существования. Погромы угрожали стабильности империи, но к самим погромам вело поведение евреев — «еврейская эксплуатация христиан» и инстинктивное влечение евреев к «подрывным» политическим течениям — приблизительно так можно реконструировать логику мышления правительства, если судить по его конкретной политике.
Костырненко Г. В. Указ. соч. С. 29-30.
Одной рукой оно жестко подавляло еврейские погромы как чреватые распространением социальной дестабилизации, а другой вводило дополнительные ограничения против евреев («Временные правила о евреях» 3 мая 1882 г. и последующие законодательные и административные акты) с тем, чтобы уменьшить субверсивный потенциал еврейства в социоэкономическом и политическом отношениях. Смысл этих «старых новшеств» состоял в том, чтобы ограничить евреям доступ: во-первых, в потенциально радикальную студенческую среду; во-вторых, в потенциально «либеральные» профессии (адвокатуру) и такой зародыш демократии, как местное самоуправление; в-третьих, в некоторые регионы, где еврейство вольно или невольно могло стать возбудителем общественного недовольства. В последнем случае весьма характерно изгнание более 25 тыс. еврейских ремесленников и торговцев из Москвы в 1891—1893 гг., в результате чего еврейское население Первопрестольной сократилось более чем в четыре раза. (К слову, в Москве еврейских погромов в революцию 1905—1907 гг. не случилось.)
Можно сказать, что царская администрация относилась к евреям в духе знаменитой фразы Бенедикта Спинозы о евреях, несущих свой антисемитизм с собой. Начиная именно с 1880-х гг., некоторые влиятельные группы элиты и образованного класса все более заметно склонялись к восприятию еврейства как априори деструктивной в целом группы, считая это не приобретенным, историко-культурно обусловленным, а врожденным, антропологически детерминированным качеством еврейства. В подобной интеллектуальной перспективе «еврейский вопрос» приобретал неразрешимый и роковой характер, а еврейство неизбежно подвергалось антропологической минимизации и даже демонизации.
Однако провокационность мышления и действий вовсе не составляла специфический этнический атрибут еврейства. В русской революционной драме авторами и проводниками сознательных или бессознательных провокаций были все ее участники — от революционеров до власти. В некотором смысле провокация была неотъемлемой частью и даже повивальной бабкой русской революции.
Разве не в лоне провоцирующего «зубатовского социализма» выросла организации попа Гапона? Разве не был кровавой провокацией массовый расстрел мирной монархической манифестации 9 января 1905 г., положивший начало первой русской революции? А ведь в «кровавом воскресенье» невозможно обвинить еврейских подстрекателей, скорее Николая II и высших сановников империи. Казуистика на тему искренности, злокозненности и ошибочности субъективных намерений тех или персонажей русской революции увлекательна, но бессмысленна с точки зрения объективных исторических последствий их действий. Дело даже не в том, что, как известно, благими намерениями дорога в ад вымощена. В определенных исторических ситуациях результирующий вектор действий может оказаться совершенно неожиданным и невыгодным ни одному из персонажей. Проще говоря, одни хотят одного, другие — другого, а в результате на свет божий появляется такое третье, которого не хотели ни первые, ни вторые.
