Екатерина вновь вышла замуж и всё, казалось бы, улаживалось, боль притупилась, раны медленно, но рубцевались. Судьба её заметила, и даже улыбнулась, подарив достойного спутника жизни, но тут нежданно-негаданно начались проблемы со здоровьем. Она резко стала терять зрение, наконец, полностью ослепла. И без того сложный характер под бременем испытаний, хрустнул, сломался окончательно. Слепая ушла в мелочи, рассматривание жизни пальцами, на ощупь, фантастически нелепое, с размахом иезуита, тиранство родных и близких. К своему спутнику жизни Екатерина подозрительно принюхивалась и без конца жаловалась сёстрам: «Представляете, от него колбасой пахнет, сервелатом. Кушал без меня». Несчастный пожиратель вкусностей неожиданно умер. Тётушка осталась без руки, ведущей её в кромешной тьме. Евдокия разрывалась между двумя домами. Слепую сестру надолго оставлять одну боялись. Дом решили продать.
Её поселили в крохотной комнатушке, больше похожей на чулан. Екатерина в чужом пространстве чувствовала себя скованно и неуютно. Она редко выходила, стесняясь своей слепоты, и целыми днями просиживала на кровати, прислушиваясь к звукам в доме. Единственной отдушиной было радио, голос, связывающий со зрячим, живущим полно и радостно миром. К несчастью, затворницу люто невзлюбил муж Евдокии, маленький плешивый человечек. На фоне Величественной Екатерины он выглядел тщедушным суетным карликом, но был у него главный козырь хозяина в своём доме. Даже после смерти рок преследовал Екатерину. Благополучно проданный дом простоял всего несколько лет и провалился, ушёл в фундамент. Обломки его среди вишнёвого сада зияли как страшная чёрная дыра, в которой исчезают люди время и имена.
Но пока они все живы и пьют горькую водку, ароматный коньяк и сладкий бьющий пузырьками в нос крюшон, купленный по случаю детям, радостно подшучивают друг над другом, ведь все свои, вместе и как гитарные струны, перебирают воспоминания. Слепая королева вечера декламирует Пушкина, Анатолий, вечный балагур, пробует свой мощный голос и, промочив горло, заводит что-то сложное из Чайковского. Перепеть и остановить его невозможно. Все слушают, одобрительно кивают, мол, доморощенный оперный певец, самородок.
По вечерам семья собиралась камерно: две сестры, Маша, мама и Анатолий. Выходили на веранду, садились тесно и говорили о былом и нынешнем. Евдокия, увлёкшись, жевала свежую ржаную корку. К хлебу она относилась трепетно, как к деликатесу, и не могла им насытиться всю оставшуюся жизнь. Тогда в разговорах и всплывал легендарный артёмовский самовар, но это уже история из книги жизни бабушки Анастасии.
Она выскочила замуж в неполные восемнадцать за сына хозяина кожевенного завода. В семье было всё: деньги, имущество, земли. Отец семейства относился к наследникам серьёзно: построил каждому из детей, а было их шестеро, по дому и дал блестящее образование. Всё это было до… когда наступило после, то дома и завод, перешли в другие руки.
Избранник Анастасии работал на том же отцовском заводе, принадлежащем теперь государству, неплохо зарабатывал, на виду и на хорошем счету. Статус «из бывших» развернуться особо не давал. Специалиста ценили, но не поощряли, осторожничали. Знай, мол, сверчок свой шесток. Не те времена. Его призвали в первые дни войны, он ушёл на фронт и погиб под Сталинградом.
Свекровь наотрез отказалась признать невестку, пролетарку-выскочку. Анастасия с мужем особо по этому поводу не убивались: у них теперь своя жизнь. Свекровь всё же подарила молодой чете рояль, сервиз на двенадцать персон и спальный гарнитур. Буржуйское имущество удалось в своё время частично сохранить, вывезти и спрятать подальше от завистливого взгляда классового врага где-то в городских предместьях. Муж Анастасию холил и лелеял. Бабушка с гордостью рассказывала, что носила фельдиперсовые чулки, кокетливую шляпку, а на комсомольских собраниях ей делали замечания за вопиющий буржуазный вид. Маша удивлялась, делала «круглые глаза» и никак не могла представить молодую женщину в фуфайке и простых чулках в резинку.
В новой жизни бывшие капиталисты чувствовали себя неуютно. Репрессий ждали в любой момент. Однажды ночью пришёл бабушкин свёкр. Они долго и взволнованно шептались с сыном, потом куда-то ходили, что-то приносили, прятали уносили. Утром муж признался жене, что во дворе под тополем они с отцом закопали самовар с золотом и драгоценностями.
Отпрыски многочисленного рода потихоньку, один за другим, выезжали, спасаясь, от немилости властей, в эмиграции. Их отец наотрез отказался покидать пределы родины, и умер от разрыва сердца где-то в полуподвале. Семья пропала, как в воду канула, но отголосок исчезнувшего клана однажды пробился и возник самым неожиданным образом в конце семидесятых. Сын немки тёти Нины, показал бабушке публикацию в газете «Известия». Там писали, что родственники из Франции разыскивают наследников в Советском Союзе. Фамилия и имя совпадали, но бабушка не обрадовалась, а только замахала руками: «Господь с тобой, затаскают, а чего доброго и посадят. Не надо нам ничего». Защитный иммунитет вырабатывается с годами и переходит из поколения в поколение. Мама новость тоже не восприняла и даже испугалась: «Ни к чему нам светиться. Былого не вернёшь».
История с самоваром больше походила на рождественскую сказку, чем на правду. Анатолий и Маша, воспитанные на сюжете «Двенадцати стульев», тему обсасывали до сладких мозговых косточек. Они собирались совершить паломничество в Артёмовск ещё детьми, потом взрослыми, но намерения оставались намерениями, годы шли, мечты тускнели, они куда-то постоянно спешили, всё недосуг. И стоит ли ворошить былое?
Конец как начало«Хочу в Луганск» – скажет домашним Маша. Сыновья удивятся и спросят: Зачем?»
– Сама не знаю, но хочется.
– Там никого уже нет.
– Как нет? Тётя Евдокия жива, зовёт, её сыновья тоже будут рады встрече.
И она поехала. Ночной поезд Львов-Луганск стоял на дальних путях, снежинки кружились в свете фонарей, и предновогодняя суета подогревала кровь, но всё было совсем не так, пасмурно и неуютно.
Бабулька-попутчица в вельветовом халатике в мелкий цветочек и трогательном платочке беспрерывно под перестук колёс давала ценные указания в мобильный телефон, вела сложные переговоры с детьми и внуками поочерёдно, то на западе, то на востоке Украины. В перерывах между сообщениями она выдавала «на гора» всю подноготную до страшных интимных подробностей жизни дочерей-мужей, внуков-внучек. Маша засыпала и просыпалась под бесцветное жужжание её голоса, пыталась вслушиваться, вкусить сюжет и постичь сложности жизни чужого семейного гнезда. Тщетно. Она теряла линию, путалась и никак не могла определить, кто из внуков неуёмной бабульки, а главное где, в националистическом Львове или в промышленном Луганске, курит травку, а кто успешно учится и делает карьеру. Она вывалилась из вагона в конец обалдевшая, упала на руки поседевшему Анатолию, обвела глазами бесцветный ночной перрон и замерла от счастья.
Они, как прежде направились от нового вокзала к старому, перешли через Луганьку, повернули на знакомую улицу. Тётушка Евдокия, не смотря на кромешную темень, нетерпеливо ждала у дверей холодной веранды. С этого момента они почти не разлучались. Она не отпускала Машу от себя все две недели, и разговор их плёлся, как одна нескончаемая нить Ариадны. Маша готовила, пекла, чистила селёдку, варила холодец, накрывала на стол, собирала уставших от будничной суеты родных. За окном светилось звёздами рождественское небо и восьмидесятипятилетняя женщина, крутилась, тут же, охала, стараясь приобщиться к процессу готовки, жаловалась на здоровье, садилась отдохнуть, принималась грызть свою любимую корочку чёрного хлеба. Словом, кутерьма и дым коромыслом. Но был фон, закрался изъян, и атмосферы счастья не было не только потому, что все безвозвратно постарели.
В комнате зло таилась и шлифовала ухоженные ногти новая невестка и делила в отдельном разговоре с мужем родственников на своих и чужих. И только громкий смех шестнадцатилетней дочери Анатолия, молодой задорный, снимал прячущееся по углам напряжение.
На огонёк, зашёл тридцатилетний пасынок Анатолия, сел за накрытый по случаю приезда стол. Машу – организатора и вдохновителя обильного застолья, не званый гость интересовал мало. Он же всеми силами старался произвести впечатление.
Когда людям не о чем говорить они, глаголют о политике. Для украинца – это самый прямой и верный путь к ссоре. Беспроигрышный вариант испортить отношения даже с самыми близкими людьми. Молодого человека не устраивало Машино западное начало. Он Маша крепилась, молчала, наконец, он её достал. Она взорвалась и заявила, что весь Донбасс говорит по-русски с акцентом, напирала на пресловутое «г», по которому можно мгновенно распознать луганчанина. За столом затихли, предчувствуя скандал, и малый нахохлился, попёр, стал лепетать про огромные ресурсы Донбасса, Россию-матушку, а когда понёс полную ахинею, заговорил про её бендеровскую сущность, в Маше взбунтовался алкоголь. но так «ся стало, як кажуть на Закарпатті» и её понесло, как беспомощный бумажный кораблик по волнам.
