Стирка в доме тоже была коллективным явлением. На чердаке – своя прачечная с котлом, цементными полами, скамейками и шайками. Процесс был долгим и обстоятельным. Бельё с вечера замачивалось в больших корытах, которые назывались балиями, потом вертелось в круглых машинках, «белое» обязательно вываривалось, потом всё полоскалось в тех же балиях, выжималось и аккуратно вывешивалось на жарком чердаке: белое к белому, маечка к маечке. «Как по нотам» – метко констатировал наш острый на язык дедуля и благосклонно помогал бабушке полоскать и развешивать. Но не дай бог кому-то отступить от этого нотного порядка! «Не хозяйка» – баба Наля была категорична и нерадивая соседка сразу же получала по заслугам. Летом прачечная использовалась и как семейная баня, горячей воды в котле было вдоволь, шайки под рукой, плескайся в удовольствие. Потом бабушка шла вниз и предлагала соседям баню, не пропадать же оставшейся тёплой воде. Дом наш квадратом. От квартиры к квартире – узенький внутренний балкончик всегда в буйной зелени. От двери к двери – метров четыре, пять. Кухонные окна – тоже на внутренний балкон. Сразу за балконами-тропинками, колодец внутреннего дворика. Квадрат не завершён. Балкон обрывается у дверей квартир (на втором и третьем этажах) и глухая стена дома, унылая и громоздкая, нависает над ним. Тупик. Зато поднимешь голову и шапка неба в квадрате дворика обозначима и зрима.
Всё на виду, как в коммуналке. Вышел или просто выглянул. Кто идёт? Он идёт. И когда и с кем, и как, и при каких обстоятельствах. Все про всех знают. Всю подноготную: про детей, родителей, как умер, как жил. Словом, сор из избы вынести можно. Но не выносят. Понимают. Жизнь не так коротка, как кажется. Всякое может случиться.
В летние знойные дни дом затихал. Ни души. Разомлев после бани, бабушка накручивает на голову тюрбан из банного полотенца, вторым повязывает бёдра и полунагая, гордо выставив внушительную голую грудь, идёт к бабе Нале. «Ступай купаться» – строго говорит она и для большей убедительности подбоченивается и выставляет ногу, как будто вот-вот пустится вприсядку. Вылитая кустодиевская купчиха, румяная, крепкая и крупная, без «драглей». «Борисовна, что ты» – всплескивает баба Наля в ладоши, и они дружно и радостно хохочут. Бабушка, бесстыдно не прикрытая, величаво медленно идёт назад по балкону. Бёдра плавно ходят, вся она монолит, богиня, и я тихо с лёгкой завистью вздыхаю. Куда мне до неё, не та порода – размен рубля на мелочь.
При такой плотной жизни, да ещё пролетариев, без скандалов не обходилось. Гоняли, не уместив ярость в квартире, по балкону жён, кляли соседей и даже вступали в рукопашный бой – всё тоже на виду, на балконе. Кино, как кино. На то оно и домашнее. В трудную минуту, забыв про обиды и лёгкие ранения, полученные в честном рукопашном бою, помогали. Похороны и поминки были общим святым делом. Дом хлопотал, пеклись пирожки, жарились котлеты, варился холодец. Суетились до поздней ночи, вспоминая ушедшего «не злым, тихим словом», сочно смеялись, ведь вместе, и не твоя ещё очередь, то есть, пронесло, живые, и есть о чём вспомнить, и о чём поговорить, а значит, посмеяться.
Бабушкина подруга Наля из тех, кто всегда в курсе чужих дел. И неизвестно кем она была больше – подругой или тайным врагом-конкуренткой в состязании на тему: у кого лучше: обед, белоснежней бельё, покладистей муж, счастливей дети, и дальше по цепочке, внуки. Дядя Миша, муж подруги, безусловно, вызывал зависть всех жён в доме. Фигура. Первый в послевоенной истории начальник Ужгородского аэропорта. Он был добрейшим человеком, играл по вечерам на гармошке прямо у входа в квартиру, называл жену милкой и был настолько непритязателен, что на отсутствие в положенное время обеда на столе, реагировал мирно и с шуткой. Он так и ушёл тихо, чтоб не доставить беспокойства семье. Она постучала нам в окно ночью, и мы всё поняли, открыли двери и коротали с ней ночь до утра, чтоб не одна, чтоб за чашкой чая с сахаром в прикуску. Утром она тихо ушла по балкону хлопотать. И всё было без лишних слёз и слов, но торжественность и таинство и даже величие смерти в этих односложиях и разговорах полушёпотом, как будто ни о чём, чтобы не спугнуть НЕЧТО, присутствовали, были сохранены и соблюдены. Откуда это у них? Ведь полуграмотные русские бабки войной вымученные, лишениями замордованные, но крепкие как лесные орешки, словом, бывалые. Как пришли они к знанию и мудрости, простоте и щедрости? И я поняла, и увидела, и запомнила их такими в ту ночь.
Повзрослев и заметавшись во взрослых хлопотах, у меня уже рос первенец, я вдруг увидела на балконе бабу Налю пожелтевшую, безучастную ко всему. «Скоро умрёт – сказала я дома – она похожа на смерть». Действительно, бабушкина подруга вскоре умерла. Её единственная дочь и внучка жили в Минске. С пропиской внучки они не успели на два часа. В какую-то важную тогда контору весть о смерти главной квартиросъёмщицы просочилась мгновенно. Всё. Не было тогда приватизации. Бабушка моя переживала, но не забыла прихватить под фартук в разгар поминальной беготни из кухни в кухню, любимую Налину чугунную сковородку. «Не будут же они её в Минск тащить» – сказала она даже не мне, а так, в никуда. Наверное, оправдывалась перед приятельницей за содеянное.
Я не ответила, промолчала. Только вдруг вспомнила, как в долгие зимние вечера, когда бабушка поздно возвращалась с работы из своего кинотеатра «Москва», баба Наля и наш дед пекли в золе кафельной печки картошку к позднему ужину. В жарко натопленной комнате ставили широкий табурет, накрытый белоснежным льняным полотенцем. На нём чудом умещались миска со знаменитой бабушкиной квашеной капустой, хрустящей, облитой ароматным подсолнечным маслом, доставленным оказией с Украины, и присдобренной злым зимним луком, кастрюлька с картофельным лакомством и даже тарелки. Дождавшись хозяйку, мы усаживались вчетвером вокруг табуретки и пировали. Расходились спать не сразу, обязательно чаёвничали. А уж потом… Ну спёрла она эту сковородку. Подруги же. А может, конкурентки и в мире ином.
«Уберите из подъезда уголь. Сейчас невеста выйдет» – голосила в парадном нашего дома ещё одна, но уже эпизодическая в моей жизни, бабушка моей подруги Людмилы. То, что в день моей свадьбы в магазин «Карпаты» как раз привезли гору угля, и не собирались его убирать, я узнала намного позже. И что это плохая примета баба Мотя просветила меня тоже не сразу, боялась сглазить, но не удержалась. И разгребаю этот клятый, уже виртуальный, уголь я всю жизнь. Не уберёг всё-таки дом. А может, и не любил он меня, а просто терпел. Не те корни, не австро-венгерские.
Только через годы я поняла кто мы такие в этом доме: завоеватели с чуждой культурой, способом жизни, устоями и нравственностью. Чужаки, чужинцы. Наверное, он нас никогда не любил. Но я его люблю. Безответно, тихо и печально. Здесь прошли золотые мои годы. Отсюда – в детский сад, первый раз в первый класс, на два свои выпускные, под венец, в роддом. Отсюда – провожала в последний путь родных. А ты, так ли безучастен и неопределён, так же ничего не значишь в моей судьбе? Нет, и ты внёс лепту, определил что-то своё во мне, ведь какие крыши, и получился-таки характер, не вписывающийся в норму, а что такое, норма?
«Бог создал, и модель забросил» – чётко определила когда-то стержень моей негибкой натуры бабушка. И как в воду смотрела. Правда, мои дорогие не признанные и потерпевшие от меня мужчины? Через годы я не испытываю к вам ничего, даже обиды. Пустота. Без воспоминаний. Без комментариев. Только иногда, как элемент сюжета – выпущу и обсосу в деталях ситуацию, обыграю в слове, добавлю от себя и наслажусь. Прекрасно. Хорошо прекрасно и плохо прекрасно. Жизнь, обыгранная в сюжете, – наилучший способ релаксации.
Впервые свою чужеродность я почувствовала ещё в школе, когда первого ноября наш город сливался в одну яркую нарядную гомонливую толпу и шёл на кладбище. У них были могилы – у нас не было ничего. Дети без прошлого, перекати-поле. Но мы шли тоже. Были причастны. Смотрели на зарево мерцающих свеч, слушали реквиемы, торжественно-спокойный голос отца нашей сокласницы Иры, льющийся через микрофон над Кальварией. Меня тянуло сюда, как магнитом. Школа была рядом, мы бегали на кладбище на переменах, коротали среди надгробий сорок пять прогулянных минут, зубрили на лавочках, поставленных, чтоб скоротать минутку над родной могилой, уроки. Когда в самый разгар событий в Чехословакии, тут появились свежие холмики с обелисками, мы поняли, что свои, такие же, как мы, безродные, и прикипели к этим могилам. Под холмиками лежали почти наши ровесники зачем-то погибшие на чужой земле. Было страшно. Очень страшно.
«С тобой невозможно ходить, тебя все помнят» – сказал однажды чуть с обидой мой красавец-поклонник. Он был молод, животно роскошен и это было его единственным неоспоримым передо мной преимуществом. В тот миг я недовольно и безрезультатно пробовала открыть окно и войти, перепутав его с входной дверью. В хаосе нагромождения киосков на привокзальной площади, двери и витрины путались и сливались. За мной, застыв в оцепенении, из аквариума-киоска наблюдала перепуганная рыбка-продавщица. Мне нужна была всего лишь жвачка, и она была там, за витриной, я не могла осилить фальшьдвери, злилась, пенилась, наконец, постигла тайну лабиринта и нашла вход – выход. С тех пор женщина мне всегда приветливо улыбалась и здоровалась, понимающе переводила с меня взгляд на красавца-поклонника.
