Но и у всезнающего Герасимова есть (слава Богу, есть, а не был!) свой конек. Это Петербург и его окрестности. Бродить по Петербургу с Герасимовым, поехать куда-нибудь в пригород невероятно интересно и даже иногда чуть утомительно. Он знает все — десятки дат, имена архитекторов, фамилии владельцев за двести лет.
Проходя по какой-нибудь Троицкой улице, он указывает на заурядный доходный дом конца 19 века и начинает рассказ: «Построен в таком-то году, архитектор — имярек, принадлежал генералу такому-то. На первом этаже были магазин „Эйлерс“, винный погреб и страховая контора, на втором — контора журнала „Сатирикон“, кстати, над ней, на третьем этаже жил сам Аркадий Аверченко. Кроме Аверченко в этом доме в разные годы жили…» Называются десятки фамилий, даты, рассказываются подробности, и вы можете быть уверены, что все это абсолютно точно.
Теперь Володя один из самых известных специалистов по Петербургу. Говорят, что его экскурсии расписаны на год вперед.
А когда-то он просто бродил по улицам и рассказывал, бродил с нами, с нашими знакомыми, с приезжими иностранцами, которых мы удивляли володиной эрудицией. И это длилось годами, безотказно, бескорыстно. Почему именно «Стрельна» посвящена Герасимову? Да наверняка потому, что Володя ездил туда с Бродским, рассказывал наверно и о полетах первых аэропланов над стрельнинскими берегами и парками, над Петродворцом.
Через страницу от «Стрельны» стихотворение:
Замерзший кисельный берег. Прячущий в молокеотражения город. Позвякивают куранты.Комната с абажуром. Ангелы вдалекегалдят, точно высыпавшие из кухни официанты.Я пишу тебе это с другой стороны землив день рожденья Христа…
Над стихотворением типографская пометка «Е. Р.». Это мои инициалы. Да и вообще стихотворение это было когда-то просто письмом ко мне, поэтическим посланием, как выразились бы в старину.
Под стихотворением дата: декабрь 1985 года, и рукой Иосифа приписано: «Во время третьего инфаркта».
Есть в моем экземпляре еще и другие записи, но это дело уже будущих исследований, «время — вещь необычайно длинная» и оно наверняка дотечет и до «академического» Бродского.
Итак, 4 октября 1988 года. Бродскому оставалось еще семь с половиной лет жизни, он еще выпустит два тома прозы, несколько стихотворных книг, получит орден Почетного легиона, премию Флоренции, мантии многих университетов. Он еще встретит Марию, и в жизнь его войдет огромная счастливая, я полагаю, последняя любовь. Он станет отцом Нюши. Мы еще увидимся в Нью-Йорке и Бостоне, в Роттердаме, Амстердаме, Венеции.
А потом будет и последнее свидание, в похоронном доме на Бликер-стрит. Когда зал закрывали, я помедлил и на несколько минут мы остались вдвоем.
Еще семь с половиной лет впереди. Через два часа придет Довлатов и мы отправимся на мерседесе Иосифа куда-то в Бруклин, на берег Гудзона, откуда, по его словам, лучший вид Манхэттена и статуя Свободы и какой-то симпатичный ресторанчик.
Иосиф покуривает, обрывая фильтры «Кента». Из музыкального ящика, принадлежащего когда-то Гене Шмакову, доносится моцартовский «Юпитер».
Кот Миссисипи прерывает дрему и подходит к хозяину, удостоверяя свое тождество с тем котом, что нарисован в моем экземпляре «Урании».
ПЕСОК
Наблюдатель во фланелевом костюме,я случайно к ним подсел за столик,обладатель электронной зажигалки,что наигрывает буги-вуги.Щелкаю я к делу и без делаэтой полированной игрушкойи вполглаза потихоньку наблюдаю.Старая веранда у заливаблагородно называется «Волною».Ледниковых валунов навалыразделили это побережьемежду Репиным и Комаровым.А за столиком сидят полузнакомцы,что-то все-таки припоминаю:одного из них я раньше виделв молодости, там, в шестидесятых.Но теперь совсем иное дело,и ему пошли на пользу годы —он в кино большой администратор,и уже изъездил он полмира.Потому-то он спокойно куритдорогие сигареты «Ротшильд»и глядит на огниво закатачерез золоченую оправу.Это он меня окликнул первый,был он виноват передо мною(помнит ли об этом — я не знаю),но не слишком, а не то пришлось быхудо мне, не ожидай пощады,если кто воистину виновен,он найдет против тебя оружье.
Л. Лосев. 1974
Но теперь-то мы гордимся встречей,дорогих дружков упоминаем,мертвецы особенно почетны,но и средь живых есть монументы.Легкое вино с копченым мясом,зелень, помидоры — все чудесно.Спутники его лишь суетливы:только опрокинули бокалыи опять за женщину в матроскеподнимают тост велеречиво.Но и мне матроска любопытна(впрочем, это вовсе не матроска —блузка в модном итальянском вкусе —синий воротник на белом полеи глубокий вырез треугольный).Были мы представлены, и ждал я,как она откликнется на это, —тихо так она сказала имя.Но и с ней я был знаком когда-то,так недолго, но и незабвенно.Под таким же светом предзакатнымранней осенью сказали мы друг другу:«Кончено, наш узел перерезан».Вот и повстречались. Боже! Боже!Что же я наделал? Что наделалв предзакатный час на милом взморье?Вот мы снова имена назвали,так давно известные друг другу,и закат сковал нас медным светом,алой и гранатовой подсветкой.
В. Некрасов. Париж. 1982.Фото Нины Аловерт.
Десять лет ушло — как не бывало,десять лет, как нас перемололо.Но ты стала несравненно лучше,несравненно — разве в этом дело?Вышло все — и все не получилось,все как надо — но нельзя однаждыжизнь принять, как праздничный подарок…Может, впрочем, я и ошибаюсь.Ну, а сам я? Да, меня как будтопопусту ничем не одарили.Может быть, наоборот, и этотоже дьявольские выкрутасы.Ах, как надо, чтобы хоть единыйраз явился Санта-Клаус,вывалил мешок, гремя в прихожей,а в мешке все ваши сновиденья.Неужели вот он, Санта-Клаус?Далеко еще до Рождества-то.Это господин другой породы —чертик из пружинной табакерки.Но пора, уже пора обратно.Подошли официанты дружно,словно родичей в дорогу провожают.Собирают толстые пакеты.— Ты поедешь? — говорит мне главный.— Не могу, на дачу мне вернуться надо обязательно. —Вот жалко, ведь недолго будетбелофинский свет наш, посидеть в такие ночи любо.— Нет, увы, — ответил я со вздохом,вспоминая скучную каморкув общежитии писательском убогом.Как бывает в срочный миг отъезда,все рассыпались. Хозяин ресторанаутащил куда-то господина нашего,дружки пошли по пляжу прогуляться.Мы вдвоем остались.
Д. Бобышев и Е. Рейн
— Где теперь увидимся? — спросил я. —Где теперь, через какие годы?— Ну, теперь, — она ответила, — не фокус,хоть сегодня, завтра, послезавтра.Только для чего? Ведь все, что былодесять лет назад, — все было правдой,только мне она не по карману.Был бы ты бродяга, неудачник,я бы думала: тебя я погубила;был бы ты деляга, вроде мужа моего,вышло бы — я приз переходящий.А теперь мне хочется покоя,я за десять лет его дождалась.— Ну, а я вот нет. Ведь все на свете,все, что я придумал, пересилил…ведь за всем одно воспоминанье:предвечерье мутное в июле,и стоим мы на соседнем пляже,надо нам спешить на электричку,надо нам решить, чего мы стоим.До сих пор я все это решаю,как решу, так и покончу с этим. —И тогда она сухую горсткумелкого песка взяла со взморьяи вложила мне в ладонь.Что значил этот жест,никак мне не дознаться.Тут подъехал их автомобильчик,погудел нетерпеливо, нервно,отзывая компаньонов с пляжа,и через минуту он рванулся.Вынул зажигалку, закурил я,и она сыграла буги-вуги.То, что мы отплясывали буйновперемежку с танцем па-де-катром.
1987–1992
РОЗОВАЯ МУЖСКАЯ ЗАМШЕВАЯ СУМКА
Это случилось летом 89-го года. В Амстердаме на барахолке Ватерлоо я приторговал себе сумку. Она была очень не новая, но и давал я всего два гульдена. Хозяин лавочки старый еврей сумку мне продал, но моя цена разгневала его. Отдавая сумку, он сказал что-то рассерженное, невразумительное на непонятном мне языке. Мне даже показалось приблизительно так: «Бери, уходи, и будь ты проклят».
