— Матушка говорит, что Господь наш лучше уж сдохнет, чем войдет в эту расфуфыренную архитектурную блудницу.
— Секундочку, Люсьен, меня, кажется, епифанией скрутило, — сказал Тулуз-Лотрек.
Они прислонили холст, и Люсьен открыл дверь.
Тео Ван Гог — тридцать три года, худой, волосы рыжеватые, бородка подстрижена педантично, костюм в мелкую «гусиную лапку» и черный шейный платок — сидел за письменным столом в глубине галереи. Услышав, как открывается дверь, он поднялся и поспешил к ним помочь.
— Ого. Анри, твоя? — спросил Тео, придерживая дверь, пока они вносили картину. По-французски он говорил чуть отрывисто, с легким голландским акцентом.
— Люсьена, — пропыхтел Анри.
— Bonjour, Monsieur van Gogh, — кивнул Люсьен, руля картиной в середину галереи. Они были знакомы с Тео, галерея продала несколько его работ, но отношения их были довольно формальны — из уважения к позиции галерейщика. Младший Ван Гог казался худее, чем при их последней встрече, настороженным чуть ли не до нервозности, не очень здоровым. Бледным. Усталым.
— Принести мольберт? — спросил Тео. — Правда, не знаю, есть ли такой большой.
— Сойдет и на полу. Нужна только стена, прислонить. Боюсь, краска еще не высохла, — ответил Люсьен.
— И вы принесли ее сюда без ящика? Ого, — промолвил Тео. Он отбежал в глубь галереи, схватил стул, на котором сидел, и принес его Люсьену. — Обоприте распялкой.
Галерея занимала почти весь нижний этаж четырехэтажного кирпичного здания и от пола до потолка была увешана живописью, эстампами и рисунками. Люсьен узнал работы Тулуз-Лотрека и Писсарро — а также Гогена, Бернара и Вюйара, рисунки Стейнлена и Виллетта, главных карикатуристов горы, одинокие оттиски японцев — Хокусаи или Хиросигэ, — и много, очень много полотен брата Тео, Винсента.
Едва картину укрепили, Тео отошел рассмотреть ее получше.
— Она не закончена, я… — Люсьен начал было объяснять про синий шарфик, но Анри подал ему знак молчать.
Тео вытащил из жилетного кармана очки и надел их, затем присел на корточки и хорошенько присмотрелся к холсту. Потом снял их и отошел. Только теперь Люсьен на самом деле заметил в младшем брате ту же энергию, что и в Винсенте. Тео скорее был суетлив, часто больше походил на конторщика — оценивал, рассчитывал, измерял, — но сейчас он выказывал ту жгучую сосредоточенность, которая старшему Ван Гогу свойственна была постоянно. Тот все время напоминал какого-то безумного пророка. Анри бывало дразнил Винсента: рядом с ним, говорил он, на вечеринке всегда можно найти свободное место — голландец отпугивал всех своим взглядом.
От молчания Тео Ван Гога Люсьен занервничал, оно давило. Но галерейщик наконец покачал головой и улыбнулся:
— Люсьен, я не знаю, куда мне ее повесить. Как видите, все стены заняты. Даже если я сниму все эстампы. Она слишком большая.
— Вы хотите ее повесить? — Люсьен изумился: похвал Ренуара он толком не услышал, поэтому лишь сейчас посмотрел на свою работу как на нечто иное, а не просто напоминание о Жюльетт.
— Конечно, хочу, — ответил Тео. Он протянул Люсьену руку, тот протянул свою и претерпел рукопожатие, от которого ему чуть не вывернуло плечо. — Знаете, Винсент говаривал, что для фигурных композиций кто-то должен сделать то же, что Моне сделал для пейзажей. Раньше никому это не удавалось, а вам вот удалось.
— Ой, да ладно тебе, Тео, — произнес Анри. — Это голая женщина, а не революция.
Тео улыбнулся Тулуз-Лотреку:
— Ты просто завидуешь.
— Чепуха. Говно, а не картинка, — сказал Анри.
— Это не говно, — вмешался Люсьен — ему уже довольно затруднительно было понимать, что у них тут за план. Портрет его, может, и не шедевр, но уж не говно совершенно точно.
— Это не говно, — подтвердил Тео Ван Гог.
— Благодарю вас, Тео, — сказал Люсьен. — Ваше мнение для меня много что значит, именно поэтому мы вам и принесли неоконченную картину. Я думаю еще дописать шарфик…
— А у тебя тут сейчас все картинки Винсента? — перебил его Анри.
Тео зримо вздрогнул от имени брата.
— Да, я перевез их в Париж. Но, конечно, вывесил не все.
— А у него на последних картинках фигуры есть? Женщин он писал?
— Да, есть портрет мадам Гаше. Три портрета девочки, чьи родители владеют трактиром в Овере, где жил Винсент. И один — жены трактирщика. А что?
— Часто бывает так, что если художник мучается, нужно искать женщину.
Удивительно — при этом Тео Ван Гог улыбнулся.
— И не только художники, Анри. Нет, когда Винсент только приехал в Овер, он кратко упоминал в одном письме женщину — но так, как говорят о симпатичной девушке, которая гуляла в парке. По-моему, это у вас называется «томливо»? Да они и не были знакомы. В основном же он писал о живописи. Ты ж его знаешь… знал. Говорил только о живописи.
— А в этой самой живописи у него было такое, что… ну, вызывало у него беспокойство?
— Такое, чтоб себя убить? — Тео сбросил все подобие благовоспитанной отстраненности и даже ахнул — у него перехватило дыхание.
— Простите, — сказал Люсьен, поддержав его за спину.
Но через секунду Тео Ван Гог опять превратился в конторщика — словно обсуждали они происхождение картины, а не кончину его брата.
— Он все время твердил: «Не давайте никому видеть ее, не подходите к ней и близко». Он говорил о картине, которую выслал из Арля. Но я не получал из Арля никаких портретов.
— И не знаешь, кто эта она была?
— Нет. Может, Гоген знает — он же был там, когда у Винсента в Арле случился срыв. Но если там и была какая-то женщина, он о ней ни разу не упоминал.
— Значит, то была не женщина… — Похоже, Анри это озадачило.
— Я не знаю, из-за чего мой брат покончил с собой. Никто даже не знает, откуда у него пистолет.
— Своего не было? — уточнил Анри.
— Нет, и у доктора Гаше — тоже. А у трактирщика — только ружье, на охоту ходить.
— Вы были ему хорошим братом, — произнес Люсьен, не убирая руки со спины Тео. — Лучше и не бывает.
— Благодарю вас, Люсьен. — Тео выхватил из нагрудного кармана платок и быстро провел им под глазами. — Простите меня. Я до сих пор, очевидно, не оправился. А для вашей работы, Люсьен, место я найду. Дайте мне время, я уберу некоторые эстампы в запасник и продам несколько картин.
— Нет, это не обязательно, — ответил булочник. — Мне еще нужно ее дописать. Хотел спросить у вас как у специалиста — как вы считаете, нужен шарфик у нее на шее? Я думал — ультрамариновый, чтобы цеплял глаз.
— Глаз цепляют ее глаза, Люсьен. Вам не нужен шарфик. Я не претендую на то, чтобы учить вас живописи, но мне картина представляется завершенной.
— Спасибо, — сказал Люсьен. — Вы мне помогли. Но все равно я бы хотел доработать текстуру покрывала, на котором она лежит.
— Но вы же принесете ее снова? Прошу вас. Это поистине великолепная картина.
— Принесу. Благодарю вас, Тео.
Люсьен кивнул Анри, чтобы тот брался за свой край.
— Постой, — сказал Тулуз-Лотрек. — Тео, ты когда-нибудь слышал о Красовщике?
— Ты имеешь в виду папашу Танги? Конечно. Я краски Винсенту всегда покупал у него — или у месье Мюллара.
— Нет, не Танги и не Мюллар, другой. Винсент мог о нем упоминать.
— Нет, Анри, прости. Я знаю только месье Мюллара и папашу Танги на Пигаль. А, и еще Сеннелье у Школы изящных искусств, конечно, но с ним я дел никогда не вел. Да и в Латинском квартале таких торговцев наберется с полдюжины, все обслуживают студентов.
— А, ну да — спасибо. Всего доброго, друг мой. — Анри пожал ему руку.
Тео придержал им дверь — он был рад, что они уходят. Тулуз-Лотрек ему нравился — и Винсенту он нравился, да и Люсьен Лессар парнишка неплохой, неизменно добрый, к тому же становится вполне приличным художником. Ему не нравилось им лгать, но верность он хранил одному Винсенту.
* * *
— Моя картина — не говно, — сказал Люсьен.
— Я знаю, — ответил Анри. — Это входило в коварный замысел. Я же королевских кровей, коварство — один из множества наших талантов. В королевской крови оно течет вместе с вероломством и гемофилией.
— Так ты не считаешь, что картина говно?
— Нет, отличная картинка.
— Мне нужно ее найти, Анри.
— Ох да ебливый ливень, Люсьен, она же чуть тебя не прикончила.
— А тебя бы это остановило, когда мы услали тебя подальше от Кармен?
— Люсьен, мне нужно с тобой об этом поговорить. Пойдем в «Свистульку». Сядем. Выпьем.
— А картина?
— И ее с собой возьмем. Брюану очень понравится.
* * *
Из утопленного в стену дверного проема на задах базилики Святого Сердца она смотрела, как двое выносят ее портрет из галереи. Перемещались они по самой середине улицы, как пара согласованных пьяниц, — боком, стараясь, чтобы ребром картина оставалась против ветра. Едва они обогнули первый угол, она сбежала по ступенькам и кинулась через всю площадь в галерею Тео Ван Гога.
