Я открыла глаза, потянула воздух, и в тот же момент меня прошило насквозь иглой из льда. Я села, соскочила с кровати, выбежала в коридор, после кинулась в зал. Здесь тянуло гарью сильнее, а еще, как мне показалось, я расслышала еле слышный надсадный гул.
Треснуло стекло, и за окном я увидела яркий отсвет освободившегося огня.
Глава двадцать вторая
— Горим! Горим! Барышню, барышню будите! Горим!
Сначала крик был неуверенный. У кого-то — у Анны? — были еще сомнения, что происходит, неудивительно, что они не смогли различить запах дыма в той вони, которая в их комнатах стояла обычно. Огонь трепыхался за окном, а я боялась распахнуть дверь, потому что знала, что может возникнуть обратная тяга. Немного теории, которой меня как арендатора концертного зала досыта кормили инспекторы пожарной охраны и специалисты арендодателя.
Дверь распахнулась, вбежал Кузьма — растрепанный, в кое-как надетой рубахе, и, увидев меня, схватил за руку и потащил прочь.
— Стой! — завопила я, но Кузьма не слушал. Вырваться из его пятерни было фантастикой. — Стой, дурень! А ну пусти меня!
Подействовало — не сила, а слово; я дернулась, оставив Кузьме добрый клок своей ночной рубахи. Ткань старая, треснула до бесстыдной прорехи, и я даже не подумала прикрыться.
— Буди всех! — приказала я, хотя уже слышала крики — все проснулись. — Пусть выбегают! Никитку и женщин выведи!
Я толкнула Кузьму в коридор, ужасаясь усиливавшемуся гудению и жару. Где-то, где очаг возгорания, пламя уже не потушить, но потом, все потом. Черт с ним, в этом доме нет ничего ценного, кроме того, что мне необходимо забрать.
Снова раздался звон стекла. Где занялось? В крыле, где спала дворня, но не совсем рядом с их комнатами… кухня с другой стороны. Припасы. У нас остались припасы, но я понимала — пытаться их спасти равносильно гибели. Есть деньги, я все куплю, люди важнее. Путаясь в рубашке, я влетела в спальню, рванула ящичек бюро, схватила кипу документов и Око и бросилась к выходу.
Мимо меня промчался к двери Никитка. Голосила Степанида — заунывно, протяжно, без интонаций, стоя истуканом посреди коридорчика. Анна умудрилась насовать ей что-то из кухни и теперь навешивала все, что попадалось под руку, на остолбеневшего Кузьму. Потом Анна метнулась куда-то и тут же выскочила с огромным не то тазом, не то кастрюлей, и за ее спиной пламя плюнуло в коридор и быстро начало расползаться по стенам.
— Бегите! Бегите все! — заорала я и подала пример — выбежала первая, не замечая ничего.
Я отбежала метров на двадцать, остановилась и оглянулась. Пламя подлизывало крышу — еще немного, и пожар заметят, даже мои люди, кто живет в своих домах, заметят, может, кто и прибежит на помощь, но толку? Дом не спасти, он сгорит. Я видела мало пожаров вживую, но очень много — в записи, и всегда важны были первые, самые первые минуты, когда пламя еще слабо, а затем оно набирает силу в прогрессии и становится похоже на напалм — с ним уже не справиться никому. Первые эти минуты — мгновения жизни — вдалбливали в меня инспекторы и специалисты как единственный шанс на спасение. Потом — потом все сожрет огонь, и останется только пепел.
Спотыкаясь и роняя вещи, на пороге появилась Степанида, продолжая выть. Ее отпихнул Кузьма, пробежал мимо меня, свалил вещи в безопасное место, вернулся к крыльцу, схватил застывшую Степаниду за плечо и практически отшвырнул ее подальше от дома. Вышла Анна, поставила свой таз в сторону, обстоятельно вернулась в дом.
Они знают, как действовать, поняла я, и не сделают ничего, что навредит им и лишит кого-то жизни; они знают, когда закончатся эти важные несколько первых минут. Пожары в это время настолько не редкость, что крестьяне работают как заправские спецы. Без паники, без воплей, но чем это все кончится, что будет, если кто-то просчитается, ошибется? Вновь появились и Кузьма, и Анна; Степанида, дура, корчилась у меня возле ног. Никитка посмотрел на нее, положил в общую кучу спасенные припасы — аккуратно пристроил, чтобы не перепачкать, — после чего наклонился и отвесил ей смачную оплеуху. То ли научился от матери, то ли от отца, но действие возымело: Степанида хотя бы перестала нудеть.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Крыша с одной стороны дома уже полыхала, и я слышала неразборчивые крики от прочих крестьянских домов. Далеко — огонь не перекинется, ветра нет. Здесь сам Премудрейший нам в помощь.
— Пожар! Горим! Горим! Спасайтесь, люди!
И ничего, кроме воплей, никаких действий, все подбегали, выстраивались в ряд, разевали рты. При свете пламени и луны я разглядела Федота и каких-то смутно знакомых баб. Никитка дернулся было к матери, я хотела его остановить, выронила документы, выругалась негромко, и на мое счастье никто этого не слышал, а на пачку бумаг я просто-напросто наступила. Ветра нет, но это сию секунду…
Анна сорвала с плеча и скинула в кучу последнюю тряпку, поставила еще один огромный бидон.
— Курей, курей выгони! — рявкнула она на сына. — Чего встал, ну! А ну курей!..
Никитка метнулся за угол. Я растерялась, дрожащими руками надела Око на шею, подобрала бумаги, начала засовывать за пазуху, но рубашка держала их ненадежно, я злилась, подхватывала разлетевшиеся бумаги, совала за пазуху снова, и руки мои тряслись. Меня настигала паника и осознание того, что что-то идет не так. В прежней жизни я не подумала бы бежать за старыми документами — но это были те времена, когда любой документ можно получить дубликатом за две минуты. Не будет у меня этих бумаг — не будет ничего.
Да и у меня и так уже ничего нет… как считает кто-то, кто поджег дом. Это поджог или случайность? Пока я мучилась с документами, стараясь не сорваться в истерику, вернулся Никитка, держа в обеих руках связку — другого слова я от стресса не подобрала — кур за лапы, вниз головами. Тупые птицы слабо трепыхались и дергали подслеповатыми бошками, не понимая, что им только что спасли жизнь — не то чтобы после этого долгую.
Отблески пламени пробились в кухню и начали поздний пир мародера.
— Кузьма! — заорала я, прижимая к груди и бумаги, и порванную рубаху. Он меня сможет услышать? Там, где пламя, должно быть, невыносимый гул. Разбилось окно в зале, полетели на улицу один за другим наскоро связанные мешки, и крестьяне — Анна, Никитка, Федот, еще кто-то — кинулись их подбирать и оттаскивать.
Не можешь помочь — не мешай.
— А ну, оттащите это все дальше и сложите! — прикрикнула я на тех, кто стоял и глазел на горящий дом. Явно не только мои люди, но не переломятся, раз пришли. — Степка, а ну встала! Высеку! Кузьма! Кузьма! Выбирайся оттуда! Хватит! Хва-ати-и-т!
Крыло, где начался пожар, уже полыхало и гудело, как растревоженный улей, но барская часть дома была не тронута. Я догадалась, что Кузьма закрыл дверь, ведущую в зал, и отсек огонь, задержал его, но это все ненадолго.
— Кузьма-а-а!
Он кивнул мне в окне и снова исчез.
— Но-о, барышня, — остановила меня Анна, — Кузьма знает. Почитай, сколько раз горело-то все? А, так вы не припомните, вы еще от такусенька были, — она показала рост чуть выше собственного колена, — когда конюшня барская горела. Кузьма что? Коней вывел, коляску вывез, Макарку-конюха и то вывел, а барин его потом, никчемного, до смерти засек.
— Кого? — пролепетала я, не сводя взгляд с темного оконного проема с разбитыми стеклами. Пока — темного. Сколько еще выдержит дверь?
— Так Макарку, — несколько удивленно ответила Анна. Ну ясно, что не Кузьму… — А кто пьяный конюшню спалил? Не лошадь же? Да и невелика потеря. О, а ну, ну, ну, шевелитесь, дурни квелые! А ты куда? — Она схватила Никитку за шиворот рубахи. — А стой! Вона, добро барское стереги! Да брось курей-то!
Лука, если женился по собственной воле, а не по указке барина, и тут не прогадал. Анна превосходно заменяла мужа в его отсутствие. Да, у нее была тяжелая рука, что тут же испытала на себе Степанида, неуклюже подвернувшаяся Федоту под ноги, отчего тот чуть не упал. Кузьма выкинул последний мешок и кулем вывалился из окна. За ним поползли первые клубы дыма.
