Опасно?.. Я, прищурившись, всматривалась в тронутый пламенем камень. Пожалуй, и много ли я смогу увидеть и понять?
— Дом прогорел, даже дыма не видно, — возразила я. — Вы выяснили, где был очаг возгорания?
Слова сорвались с языка раньше, чем разум отчаянно завопил «тревога!», и было поздно и крайне неосмотрительно закрывать рот ладонью, но рука моя все-таки дернулась. Все те же лекции инспекторов пожарной охраны, как же они въелись в память, а ведь казалось, что я слушала их вполуха и не запомнила ни черта.
— Евгений Дмитриевич?.. — оплошала, так сделать вид, что так и задумано, что я умна, и мало ли, где я могла нахвататься таких выражений; я мягко, но настойчиво освободила руку и сделала еще один шаг. — Что с Татьяной, что вы смогли… — Осторожнее сейчас. Не проговориться снова. — Узнать о ее смерти?
Началась борьба двух упрямцев.
— Все же не стоит туда идти, — урядник опять придержал меня, но уже не так резко, как в первый раз. — Поверьте, все только выглядит… устойчиво.
— Оно так, — подал голос Федот. — Вон Семка-хромой побег руку лечить, доской прибило.
Я кивнула, хотя понятия не имела, кто это — Семка. У меня не было никакого Семена, это я знала точно. Возможно, кто-то из вольных крестьян, живущих неподалеку.
— Вам, барышня, туда идти нельзя, — продолжал Федот. — А оно занялось — вона, за кухней…
Да, вспомнила я, кладовая и разлитое масло. Кто это сделал? Кузьма? Зачем?
— Кузьма? — спросила я и закусила губу. Он убил Татьяну, он поджег дом… — Где он?
Урядник глядел куда-то в сторону, и, проследив за его взглядом, я поняла: он смотрит на каморку, где убили Татьяну. Но там не может быть никаких улик. Каморки нет, как смогли найти тело, и какие улики в это проклятое время? «Слово и дело» и золотая лента — и все.
— Кузьму вашего и… тело я отправил в город, — проговорил Евгений Дмитриевич. — Мне несказанно жаль, — вздохнул он с запоздалым соболезнованием, но я замахала руками.
— Жаль дома? Жаль мою крестьянку? — урядник хлопал глазами, и я поторопилась объяснить: — Не знаю, долго бы я прожила с ней под одной крышей. На что ее еще толкнул бы страх? На нож — на этот раз в моем теле?
Я решилась и сошла с крыльца. Все, что я увижу — а что я увижу? — я не смогу истолковать. Я не следователь, не инспектор пожарной охраны, не эксперт-криминалист. Не чурающийся мелкого шантажа недоучка-доктор выяснит намного больше, чем скажу уряднику я. Я шла, внимательно глядя, куда наступаю, и под монашескими мягкими туфлями с тихим хрустом превращалась в труху моя прежняя жизнь. Даже трава была покрыта пеплом и усыпана мелкими сгоревшими щепами.
— Я после допрошу Кузьму, — нагнал меня Евгений Дмитриевич. — Не то чтобы я верил в то, что он убил вашу бабу и поджег дом, но…
— Но? — равнодушно переспросила я.
— Таковы правила. Она умерла еще до того, как начался пожар, умерла быстро, может, мгновенно, в носу у нее нет гари, она уже не дышала, — негромко, чтобы не расслышал Федот, бродивший неподалеку, рассказывал урядник, а я старалась не выказать удивления. Я ошиблась не только в том, что он применил золотую ленту, но и в том, что он был лишь магом — он был и немного сыщиком. Почти настоящим. — Удар был сильный, Елизавета Григорьевна, очень сильный. Вот Федот, — Евгений Дмитриевич кивнул в его сторону, — мог бы ударить, пожалуй. Но нет, другие показали, что его не было в барском доме.
— Не было, — не очень уверенно подтвердила я и подумала, что мое свидетельство, даже такое, полное сомнений, что я и не отрицала, приняли бы как свидетельство единственное и бесспорное, и решила не мешать следствию, не спешить с заключениями и не торопить урядника. — А чей нож?
— Вы меня удивляете.
Я прикусила язык. Черт, черт. Барышня Нелидова здорово поумнела с тех пор, как нахлебалась воды в Брешке.
— Нож обычный, им и Кузьма что делал, и Анна что на кухне резала…
Черт. Кажется, я не ела пока здесь мясо?..
— Есть что-нибудь… необычное, — начала я, обдумывая каждое слово, — в том, как Татьяну убили? В шею… — Куда именно пришелся удар? Мне никто не сказал, как Татьяна была убита, но если я начну уточнять, что это изменит? — Я имею в виду, это… странно. Нет?
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
— Так валят быков, — пожал плечами Евгений Дмитриевич. — Но у вас нет быков? И, кажется, никогда не было?
Да, но Кузьма — или кто-то еще — мог знать, насколько это верный удар. Мое имение и деревня нищие до крайности, а что за пределами моих владений? Умелого человека могли звать резать скотину. Но урядник казался молодцом, и я была практически уверена, что если золотая лента не даст ответа на вопрос, кто убил Татьяну и поджег дом, он докопается до истины так или иначе. Рано или же поздно, но и я узнаю, должна узнать, кто был виновником этих бед. Бед, одной из которых я была даже рада, пусть не подавала виду, и только, изобразив неизбывную печаль, велела начать разбирать завалы и расчищать землю под сгоревшим домом.
Деревья, почти не тронутые огнем, устало качали ветками, ветер трепал забытую кем-то на плетне рубаху, я наклонилась и подобрала яркую синюю ленточку. Все наши вещи крестьяне растащили пока в свои дома, кое-что спешно принесли — мое немудреное барахлишко, и Федот, тяжко вздыхая, погрузил его в телегу, где кемарил на козлах брат Афанасий.
Остаток дня я провела в церкви. Молилась, неумело, но внезапно истово, и не столько просила отпустить мне грехи, сколько вразумить. Пел церковный хор, и песни были непохожи на привычные мне, это были и не молитвы, а что-то вроде средневековых баллад, и я начала подпевать, а после подошла к регенту, заинтересованная немало, и попросила показать мне ноты. Ох, зря, потому что нотная грамота здесь отличалась от известной мне настолько, что если бы я не знала, что это, мне и в голову бы не пришло… ни единого знака, знакомого мне, нотный стан как китайская письменность, и хотя мне казалось, что барышня Нелидова должна музыке быть обучена — нет, ее семья не могла себе позволить учителя, так что я разочарованно вернула регенту ноты, а он вдруг с любопытством посмотрел на меня.
Меня осенило, и я потянула ноты назад к себе.
— Отец-наместник будет строить школу, — сказала я. — Сестра Феврония говорила про иконописца…
— Старца Власа? — регент вытянул шею. В темно-сером сюртуке он был похож на взъерошенного грача, а нос его напоминал клюв. При упоминании иконописца регент стал похож еще и на ревнивого грача, если птицам вообще было свойственно то, чем страдают исключительно люди.
— Да, его, — кивнула я. Отвлечься от мыслей о пожаре, об убийстве, позволить себе получить от этой жизни то, на что я не могла и рассчитывать. Музыка. Вспомнить, кто я, в конце-то концов. — Может, имело бы смысл набрать и хор? Сейчас в хоре нет детей, но они легко обучаются и красиво поют. Пока у них не начал ломаться голос…
Из церкви я вышла, получив еще одного союзника. Больше того, появилась ниоткуда сестра Феврония, запыхавшаяся, вся в каких-то перьях и с соломой в волосах. При виде меня она запричитала, дала обещание поговорить со мной обо всем завтра же, уцепилась за радостную весть о хоре, всплеснула руками, предложила свою кандидатуру — вести класс математики — и тотчас умчалась. Я же отправилась искать отца Петра, готовая выделить еще пару тысяч на школу, потому что мне уже становилось ясно — наше начинание, а теперь я его с полным правом называла нашим, потребует от меня много сил и еще больше денег. Я была рада отдать и первое, и второе. В руке я сжимала ноты и наивно верила, что освою грамоту в самые короткие сроки.
Столько загадок, столько тайн, и вопросы без ответа лезли в мою и без того распухшую голову, пока я шла по опустевшей церкви, пока рассказывала отцу Петру, что случилось вчера, что сказал мне урядник, пока испрашивала совета и получила закономерное — положиться на волю Преблагого и довериться мудрости его. Школу отец Петр одобрил, две тысячи грошей охотно взял, пообещав приобрести не первой новизны клавир и набрать толковых хористов.
