Его остановил крик — крик, в котором звенели слезы и слышался невыразимый ужас. Это кричала за решеткой окошечка несчастная Роза, бледная, дрожащая, с простертыми к небу руками. Ей хотелось броситься между отцом и другом.
Корнелиус уронил кувшин — тот с грохотом разбился на тысячу мелких кусочков.
И только тогда Грифус понял, какой опасности он подвергался, и разразился ужасными угрозами.
— О, нужно быть очень подлым и тупым человеком, — заметил Корнелиус, — чтобы отнять у бедного заключенного его единственное утешение — луковицу тюльпана.
— О, какое преступление вы совершили, отец! — воскликнула Роза.
— Ах ты болтунья! — закричал, повернувшись к дочери, старик, кипевший от злости. — Не вмешивайся в то, что тебя не касается, а главное, убирайся отсюда, да быстрей.
— Презренный, презренный! — повторял с отчаянием Корнелиус.
— В конце концов это только тюльпан, — прибавил Грифус, несколько сконфуженный. — Можно вам дать сколько угодно тюльпанов, у меня на чердаке их триста.
— К черту ваши тюльпаны! — закричал Корнелиус. — Вы друг друга стоите. Если бы у меня было сто миллиардов миллионов, я их отдал бы за тот тюльпан, что вы раздавили.
— Ага! — вскричал, торжествуя, Грифус. — Вот видите, вам важен вовсе не тюльпан. Вот видите, у этой штуки был только вид луковицы, а на самом деле в ней таилась какая-то чертовщина, быть может, какой-нибудь способ переписываться с врагами его высочества, помиловавшего вас. Я правильно сказал, что напрасно вам не отрубили голову.
— Отец, отец! — воскликнула Роза.
— Ну, что же, тем лучше, тем лучше, — повторял Грифус, приходя все в большее возбуждение, — я его уничтожил, я его уничтожил. И это будет повторяться каждый раз, как вы только снова возьметесь за свое. Да, да, я вас предупреждал, милый друг, что я сделаю вашу жизнь тяжелой.
— Будь проклят, будь проклят! — стенал в полном отчаянии Корнелиус, щупая дрожащими пальцами последние остатки луковички — конец стольких радостей, стольких надежд.
— Мы завтра посадим другую, дорогой господин Корнелиус, — сказала шепотом Роза, понимавшая безысходное горе цветовода.
Ее нежные слова, подсказанные ангельским сердцем, падали как капли бальзама на кровоточащую рану Корнелиуса.
XVIII
ПОКЛОННИК РОЗЫ
Не успела Роза произнести слова утешения Корнелиусу, как с лестницы послышался голос. Кто-то спрашивал у Грифуса, что случилось.
— Вы слышите, отец! — сказала Роза.
— Что?
— Господин Якоб зовет вас. Он волнуется.
— Вот сколько шума вы наделали! — заметил Грифус. — Можно было подумать, что этот ученый убивает меня. О, сколько всегда хлопот с учеными!
Потом, указывая Розе на лестницу, он сказал:
— Ну-ка, иди вперед, барышня! — приказал он и, заперев дверь, крикнул: — Я иду к вам, друг Якоб!
И Грифус удалился, уводя с собой Розу и оставив в глубоком горе и одиночестве бедного Корнелиуса, шептавшего:
— О, ты убил меня, старый палач! Я этого не переживу.
И действительно, бедный узник захворал бы, если бы Провидение не послало ему того, что еще придавало смысл его жизни и что именовалось Розой.
Девушка пришла в тот же вечер.
Первыми ее словами было сообщение о том, что отец впредь не будет ему мешать сажать цветы.
— Откуда вы это знаете? — жалобно спросил заключенный.
— Я это знаю потому, что он это сам сказал.
— Быть может, чтобы меня обмануть?
— Нет, он раскаивается.
— О да, да, но слишком поздно.
— Он раскаялся не по собственному желанию.
— Как же это случилось?
— Если бы вы знали, как его друг ругает его за это!
— А, господин Якоб. Как видно, этот господин Якоб вас совсем не покидает.
— Во всяком случае, он покидает нас как можно реже.
И она улыбнулась той улыбкой, которая сейчас же рассеяла тень ревности, омрачившую на мгновение лицо Корнелиуса.
— Как же это произошло? — спросил заключенный.
— А вот как. За ужином отец, по просьбе своего друга, рассказал ему историю с тюльпаном или, вернее, с луковичкой и похвастался подвигом, который он совершил, когда уничтожил ее.
Корнелиус испустил вздох, похожий на стон.
— Если бы вы только видели в эту минуту господина Якоба, — продолжала Роза. — Поистине я подумала, что он подожжет тюрьму: его глаза пылали, как два факела, его волосы вставали дыбом, он судорожно сжимал кулаки; был миг, когда мне казалось, что он хочет задушить моего отца. «Вы это сделали! — закричал он. — Вы раздавили луковичку?» — «Конечно», — ответил мой отец. «Это бесчестно! — продолжал он кричать. — Это гнусно! Вы совершили преступление!»
Отец мой был ошеломлен.
«Что, вы тоже с ума сошли?» — спросил он своего друга.
— О, какой благородный человек этот Якоб! — пробормотал Корнелиус. — У него честное сердце и редкостная душа.
— По крайней мере, выбранить человека более сурово, чем он отругал моего отца, нельзя, — добавила Роза. — Он был буквально вне себя. Он бесконечно повторял: «Раздавить луковичку, раздавить! О мой Боже, мой Боже! Раздавить!»
Потом, обратившись ко мне, он спросил: «Но ведь у него была не одна луковичка?»
— Он это спросил? — заметил, насторожившись, Корнелиус.
— «Вы думаете, что у него была не одна? — спросил отец. — Хорошо, поищем и остальные».
«Вы будете искать остальные?» — воскликнул Якоб, схватив за воротник моего отца, но тотчас же отпустил его.
Затем он обратился ко мне: «А что же сказал на это бедный молодой человек?»
Я не знала, что ответить. Вы просили меня никому не говорить, какое большое значение придаете этим луковичкам. К счастью, отец вывел меня из затруднения:
«Что он сказал? Да у него от бешенства на губах выступила пена».
«Как же ему было не обозлиться? — прервала его я. — С ним поступили так несправедливо, так грубо».
«Вот как, да ты с ума сошла! — закричал в свою очередь отец. — Скажите, какое несчастье — раздавить луковицу тюльпана! За один флорин их можно получить целую сотню на базаре в Горкуме».
«Но, может быть, менее ценные, чем эта луковица», — ответила я, на свое несчастье.
— И как же откликнулся на эти слова Якоб? — спросил Корнелиус.
— При этих словах, должна заметить, мне показалось, что в его глазах засверкали молнии.
— Да, — заметил Корнелиус, — но это было, вероятно, не все, он еще что-нибудь сказал при этом?
— «Так вы, прекрасная Роза, — сказал он вкрадчивым тоном, — думаете, что это была ценная луковица?»
Я почувствовала, что сделала ошибку.
«Откуда мне знать? — ответила я небрежно. — Разве я понимаю что-нибудь в тюльпанах? Я знаю только — раз мы, увы! обречены жить вместе с заключенными, — что для них всякое занятие имеет свою ценность. Этот бедный ван Барле забавлялся луковицей. И вот я говорю, что было жестоко лишать его забавы».
