При втором посещении Грифуса Корнелиус, против обыкновения, спросил старого тюремщика самым ласковым голосом, как его здоровье. Но Грифус, лаконичный, как спартанец, ограничился ответом:
— Очень хорошо.
При третьем посещении Корнелиус изменил форму вопроса.
— В Левештейне никто не болен? — спросил он.
— Никто, — еще более лаконично, чем в первый раз, ответил Грифус, захлопывая дверь перед самым носом заключенного.
Грифус, не привыкший к подобным любезностям со стороны Корнелиуса, усмотрел в них первую попытку подкупить его.
Молодой человек остался один. Было семь часов вечера, и тут у него вновь начались еще сильнее, чем накануне, те муки, что мы пытались описать.
Но, как и накануне, часы протекали, а оно все не появлялось — милое видение, освещавшее камеру Корнелиуса сквозь окошечко, и, уходя, оставлявшее там свет на все время своего отсутствия.
Ван Барле провел ночь в полном отчаянии. Наутро Грифус показался ему еще более безобразным, более грубым, более отвратительным, чем обычно. В мыслях или скорее в сердце Корнелиуса промелькнула надежда, что это именно он не позволяет Розе приходить.
Им овладело дикое желание задушить Грифуса. Но если бы Корнелиус задушил Грифуса, то по всем законам, Божьим и человеческим, Роза уже никогда не смогла бы к нему прийти.
Таким образом, не подозревая того, тюремщик избег самой большой опасности, какая ему только грозила в жизни.
Наступил вечер, и отчаяние Корнелиуса перешло в меланхолию, тем более мрачную что, помимо его воли, к испытываемым им страданиям прибавлялось еще воспоминание о бедном тюльпане. Наступили как раз те дни апреля, которые наиболее опытные садоводы считают самым подходящим временем для посадки тюльпанов. Он сказал Розе: «Я укажу вам день, когда вы должны будете посадить вашу луковичку в землю». Именно в следующий вечер он и должен был назначить ей день посадки. Погода стояла прекрасная; воздух, хотя слегка и влажный, уже согревался бледными апрельскими лучами, всегда очень приятными, несмотря на их бледность. А что, если Роза пропустит время посадки, если к его горю, которое он испытывает от разлуки с молодой девушкой, прибавится еще и неудача от порчи луковички из-за того, что она будет посажена слишком поздно или даже вовсе не будет посажена?
Да, соединение таких двух несчастий легко могло лишить его аппетита, что и случилось с ним на четвертый день.
На Корнелиуса жалко было смотреть, когда он, подавленный горем, бледный от изнеможения, рискуя не вытащить обратно своей головы из-за решетки, высовывался из окна, пытаясь увидеть маленький садик слева, о котором ему рассказывала Роза: его ограда, как она говорила, прилегала к речке. Он надеялся разглядеть там при первых лучах апрельского солнца молодую девушку или тюльпан — эти две свои прерванные страсти.
Вечером Грифус отнес обратно и завтрак и обед Корнелиуса: заключенный только чуть-чуть к ним прикоснулся.
На следующий день он совсем не прикоснулся к еде и Грифус унес ее обратно нетронутой.
Корнелиус в продолжение дня не вставал с постели.
— Вот и прекрасно, — сказал Грифус, возвратившись в последний раз от Корнелиуса, — скоро, мне кажется, мы избавимся от ученого.
Роза вздрогнула.
— Ну, — заметил Якоб, — каким образом?
— Он больше не ест, не пьет и не поднимается с постели, — ответил Грифус. — Он уйдет отсюда, подобно Гроцию, в ящике, но только его ящик будет гробом.
Роза стала бледной как мертвец.
«О, я понимаю, — тихо прошептала она, — он волнуется за свой тюльпан».
Она ушла к себе в комнату подавленная, взяла бумагу и перо и всю ночь трудилась над письмом.
Утром Корнелиус поднялся, чтобы добраться до окошечка, и заметил клочок бумаги, подсунутый под дверь. Он набросился на записку и прочел несколько слов, написанных почерком, в котором он с трудом узнал руку Розы, настолько он улучшился за эти семь дней:
«Будьте спокойны, ваш тюльпан в хорошем состоянии».
Хотя записка Розы отчасти и успокоила страдания Корнелиуса, он все же почувствовал в ней иронию. Так, значит, Роза вовсе не больна, Роза оскорблена. Значит, ей никто не мешает приходить к нему и она по собственной воле покинула Корнелиуса.
Итак, Роза была свободна и находила в себе достаточно силы воли, чтобы не приходить к тому, кто умирал с горя от разлуки с ней.
У Корнелиуса была бумага и карандаш, принесенные ему Розой. Он знал, что девушка ждет ответа, но понимал, что она придет за ним только ночью. Поэтому он написал на клочке такой же бумаги, какую получил:
«Меня удручает не беспокойство о тюльпане. Я болен от разлуки с Вами».
Затем, когда ушел Грифус, когда наступил вечер, он просунул под дверь записку и стал слушать.
Но, как старательно он ни напрягал слух, он все же не слышал ни шагов, ни шороха платья.
Он услышал только слабый, как дыхание, нежный, как ласка, голос, прозвучавший сквозь окошечко:
— До завтра.
Завтра — это был уже восьмой день.
Корнелиус не виделся с Розой в продолжение недели.
XX
ЧТО ПРОИСХОДИЛО В ЭТУ НЕДЕЛЮ
Действительно, на другой день, в обычный час ван Барле услышал, что кто-то слегка скребется в его окошечко, как это обыкновенно делала Роза в счастливые дни их дружбы.
Нетрудно догадаться, что Корнелиус был недалеко от двери, через решетку которой он должен был увидеть так давно исчезнувшее милое личико.
Ожидавшая с фонарем в руках Роза не могла сдержать своего волнения при виде того, как бледен и грустен заключенный.
— Вы больны, господин Корнелиус? — спросила она.
— Да, мадемуазель, я болен и душой и телом.
— Я знала, что вы перестали есть, — промолвила Роза, — отец мне сказал, что вы больны и не встаете; тогда, чтобы вы успокоились, я сообщила в записке о судьбе волнующего вас драгоценного предмета.
— И я ответил вам, — сказал Корнелиус. — Видя, что вы снова пришли, дорогая Роза, я думаю, что вы получили мою записку.
— Да, это правда, я ее получила.
— Теперь вы не можете оправдываться тем, что вы не могли прочесть ее. Вы теперь не только бегло читаете, но вы также сделали большие успехи и в письме.
— Да, правда, я не только получила, но и прочла вашу записку. Потому-то я и пришла, чтобы попытаться вылечить вас.
— Вылечить меня! — воскликнул Корнелиус. — У вас, значит, есть какие-то приятные новости для меня?
При этих словах молодой человек устремил на Розу горящие надеждой глаза.
Потому ли, что Роза не поняла этого взгляда, потому ли, что она не захотела его понять, но она сурово ответила:
