Элизабет поднялась, выплеснув остатки уже остывшего чая, поставила кружку в посудомоечную машину. Бейзил, услышав движение и надеясь, что оно означает открытую дверцу либо холодильника, либо буфета, перевернулся на живот, подобрал огромные когти и окинул кухню обманчиво сонным взглядом.
Она нагнулась, чтобы коснуться рукой кошачьего затылка. Кот заурчал, не шевеля усами.
— Ты будешь моим приемным котом…
Лиз выпрямилась.
«Погуляй по дому, — сказал Том. — Подумай, что хочешь поменять».
Элизабет открыла дверь в кухню и вышла в узкий холл с элегантным полом в черно-белой гамме. Оттуда лестница вела на второй этаж, где находилась гостиная с видом на улицу, позади нее располагалась спальня, где они с Томом были близки в первый раз, сразу после Рождества. А с тех пор такое происходило часто. На лестничную площадку выходила дверь ванной возле спальни. Ванну спроектировали в задней части дома над подсобным помещением первого этажа. Затем лестница поднималась наверх — там Том отвел место под детские комнаты: для Руфуса, для Дейл. Там же находилась комната, предназначенная Лукасу. Но теперь она была набита чемоданами, папками из архитектурного архива Тома. Там же лежали и детские игрушки младшего сына.
Элизабет поднялась по ступеням. «Это Джози, — сказал Том, — покрасила стены в желтый — цвет китайских императоров». Тон был более смелым, чем выбрала бы Лиз, но он даже понравился ей. В любом случае, бывшая жена Тома оставила после себя не самый ужасающий подарок. Она ушла, потому что сделала свой выбор, потому что предпочитала большее. А в ее отсутствие желтые стены впечатляли и выглядели радостно.
Лиз поднесла руку и похлопала по стене.
— Ты можешь остаться.
Гостиная была другой. Паулина, как сказал Том, обычно часто бывала здесь, она тщательно подбирала занавески и хрупкую мебель. Джози не нравилась гостиная, она почти никогда не входила туда. Вместо этого часть кухни была переделана под альтернативную гостиную. Казалось, здесь не было ничего, что говорило о второй жене. Зато сохранилось ощущение, что она никогда не приходила сюда добровольно, чтобы не сталкиваться с фотографиями Паулины, ее снимками рядом с Томом и с детьми. С портретов над камином Паулина неподвижно смотрела из-под челки, одета она была в платье по моде семидесятых. «Хорошо выглядела, — подумала Элизабет, глядя на нее. — Как Дейл — такая же ухоженная, с той же внешней уверенностью. Наверное, я не смогу убрать портрет, но одна-две фотографии уйдут, а заодно — занавески и покрывала с рюшечками. Может быть, тактично указать Тому на то, что в комнате царит аура усыпальницы. Все-таки, не мешает слегка изменить это закостеневшее постоянство».
Она посмотрела вниз на ближайший снимок Паулины. Покойная жена Тома была в платье или рубашке с длинными, театрально драпированными манжетами. Паулина обнимала дочку в сарафанчике, которая сидела у нее на коленях. Дейл выглядела очень маленькой — почти младенцем с пухлыми голыми детскими ножками. Над ее головой Паулина спокойно смотрела в объектив: темные волосы приглажены, а черные брови разлетались в стороны. Украдкой Элизабет протянула руку и потянула снимок, пока под ним не показалась стена. Тогда она издала невольный вздох облегчения.
В спальню Тома Лиз могла не заходить. Спальня удобная и ничем не примечательная. Джози повесила льняные цветные занавески, а потом потеряла всякий интерес к продолжению убранства комнаты. В год, когда Том остался один, он позволил себе перенести в комнату нужные для него вещи: одежду, ботинки, компакт-диски и книги. На комоде стояли фотографии его детей, там было три снимка Руфуса, а позади них — полустертая почтовая открытка с изображением мадонны Рафаэля. Репродукция поддерживала еще один снимок Паулины. Но здесь не было ни одной фотографии Джози. Лиз иногда даже хотела попросить дать ей посмотреть на фото матери Руфуса, но так и не собралась с духом. Том считал, что о Джози тяжело говорить со снисходительностью. Но Элизабет смутно чувствовала, что его бывшая жена стала ее странным союзником. Она была молчаливым противником в едва уловимой войне за независимость против неуязвимой безупречности духа Паулины.
Элизабет заходила наверх только один раз — по приглашению Руфуса, чтобы посмотреть его комнату. Мальчик был очень горд ею. Он показал ей управляемый аэроплан, который сделал сам, а модель эсминца решил не строить, пока ему не исполниться девять лет. Были здесь особенная прикроватная лампа, крепящаяся к изголовью, походная сумка сына Тома, комод, где он хранил свои коллекции — раковин и стикеров, изображений часов, вырезанных из журналов. Теперь, без него, она могла открыть комод и выдвинуть ящики, посмотреть на развешанную и сложенную одежду, на уложенные парами носки, скрученный пояс и короткий готовый галстук на петле из резинки. Они были очень притягательны, эти выдвижные ящики, благоухающие невинной надеждой, что всегда будут использоваться — неделями, годами непрерывного детства. Ничего менять здесь не следует, — поклялась себе Элизабет. Ничто не должно преднамеренно нарушить безмятежного состояния Руфуса.
Она открыла ящик и потрогала сложенные рубашки и пары джинсов — а потом, почти с благоговением, закрыла комод.
Лукас не жил в своей комнате уже лет шесть или семь. Он съехал, когда поступил в университет и теперь использовал свою комнату, как место складирования ненужных вещей: подушек, музыкального оборудования, лыжных ботинок, ламп, теннисных ракеток, плакатов в рулонах, которые он привозил сюда между семестрами и долгими пешеходными путешествиями за рубеж. Путешествовал он каждое лето. С первой работой пришла первая квартира, и Лукас перевез почти все свои пожитки, за исключением покрывал и постеров. С тех пор у него изменился вкус, Люк стал предпочитать однотонные цвета.
Комната выглядела заброшенной, сырое пятно образовалось над окном, из которого открывался вид на очаровательный маленький внутренний дворик и сад внизу. В стороне располагались такие же очаровательные соседские сады. Но это была приятная, светлая комната. Она подходила для того, чтобы со временем стать детской.
Элизабет вышла на галерею. Слабый звук снизу долетел до ее ушей. Она облокотилась на перила и посмотрела вниз.
— Том?
Тишина. На улице заревел мотор, и окна, как обычно, задребезжали в ответ на неожиданный и резкий звук. Лиз прошла по галерее и повернула ручку закрытой двери в комнату Дейл. Дверь оказалась заперта.
— Странно, — снова вслух сказала Элизабет.
Она снова повернула ручку и дернула ее. Потом повернула ее в другую сторону. Дверь закрыли, скорее всего, намеренно. Лиз рассмотрела ее. На дверях у Руфуса были стакеры, у Лукаса по какой-то причине висел латунный молоточек в виде маленькой головы барана. А тут ничего нет. Дверь, покрашенная ровной белой краской, стояла перед Элизабет, как бы отказываясь давать ей информацию о своей владелице. Она наклонилась и посмотрела в замочную скважину. Там было темно, словно комната закрыта и изнутри. Ничто не могло быть более обидным, чем восприятие Дейл, считавшей это помещение своей территорией, местом, которое всегда принадлежало ей и ее жизни. И это место она намеревалась сохранить за собой во что бы то ни стало.
