— Зачем?
— Будем свадьбу гулять.
— А картина?
— Садись на свое место.
— Садись, режиссер!
— Садись.
— Выпей!
Со всех сторон летят добрые, но неуступчивые голоса, и они сбивают Алика с толку.
— Снимешь после.
— А то совсем не снимай!
— Кто согласен сниматься?
— Согласных нет!
— Не мешайте, ребята, им жениться.
Глаза Алика ищут помощи. Он находит Гену и почти официально обращается к нему:
— Кайранский!
— Сядь, Алик, — уговаривает его тот. — Брось ты! Выпей за молодых!
— Я не пью! — страдальчески и язвительно восклицает Алик. — Мне снимать надо! А ты еще не кончил интервью? Тебя интересует, что дедушка скажет о каждом? Так я тебе скажу: «Пьет мало».
— Меня интересует только сам дедушка.
— А картина? Картина?
Это уже плохо. Я знаю, когда на сейнере возникают раздоры, рыба может плыть спокойно. Наверняка так в любом деле, которое делает несколько человек сразу. Может, они и доделают его, да толку что? Не доделают, а доконают. Над фильмом об аютинских рыбаках нависла самая серьезная угроза.
— Нет, вы просто проявляете политическую отсталость, — бросает Алик в лицо Горбову.
А Горбов вручает ему рюмочку, чокается и говорит:
— Ваше здоровье.
— Объясните мне, что происходит? — умоляет Алик.
— Свадьба, — отвечает ему Горбов. — Она нас не послушает. Она гулять хочет.
— Кино много, а свадьба одна, — как больному, ласково объясняет мать Алены. — Танцуй! Ля-ля-ля, ля-ля-ля!
Да, свадьба — это свадьба.
— Теперь вы их в сценарий не загоните, — говорит Горбов.
— Свет уйдет, все пропало, — чуть не плачет от яростной обиды Алик. — Ван Ваныч!
— А что Ван Ваныч? — Административная сила поворачивает голову к Сашке, которого все еще держит за руку. — Вы хотите сниматься, герой?
Сашка легким рывком освобождает свою руку и приглаживает и так гладкие волосы.
— Я плясать пришел.
— С кем? — в растерянности спрашивает Ван Ваныч.
А Сашка смотрит на Тоню и отвечает:
— С ней.
14
Самый верный его друг Марконя включает через репродуктор цыганочку. Сашка топает шкарбаном о землю, а девчата выталкивают Тоню в освободившийся круг.
На Тоне цветастое платье то ли в крупных листьях, то ли просто в пятнах абстрактного смысла, если так можно сказать про бессмысленную раскраску (ни тебе цветочка, ни тебе ягодки), но вся она цветет и обтянута сверху под статуэтку, только она живая, и короткая юбочка врасплеск чуть прячет голые коленки.
Девчата сморщили складки на ее спине, и Тоня небрежно обдергивает у пояса свое платье и выходит, пожимая лопатками, словно ей что-то давит, что-то неудобно. Руки ее остаются на поясе. Сашка бьет о землю вторым шкарбаном, проверяя, а прочно ли держится под ним земля, на славу сработанная природой, а Тоня вскидывает голову, и грудь ее приподнимается так, что на Сашкиных глазах в вырезе ее платья пролегает глубокий желобок, острым кончиком вниз, но она не дает присмотреться, она кидается в пляску, как в воду падает.
И летят вокруг брызги. Брызги дробного перестука Сашкиных шкарбанов, быстрых отсветов от щек, от глаз, от пальцев, даже от коленок, рвущихся из-под платья, от бус, завертевшихся на Тониной шее.
— Вы такую девушку видали? — спрашивает дед Тимка Гену Кайранского, который сидит с приоткрытым ртом.
— Честно?
— Ну а как еще? — смеется довольный дед Тимка. — У нас тут все честно.
— Нет, не видал.
— И не увидишь, — по-свойски говорит дед Тимка, вдруг проникаясь к верному собеседнику прощающим пониманием. — Выпьем. Еще одна свадьба на носу. Допляшутся!
Он наливает в рюмки, а сам смотрит на Тоню и Сашку, которых кружат и несут смерчи цыганочки, и льет мимо, останавливаясь на половине, а Гена, забыв о потухшей сигарете на губе, отбивает такт ладонями, и вся свадьба хлопает в такт пляске.
Сашка хочет глянуть Тоне в глаза, он подступает поближе, но она отворачивается и обходит его, лицо ее неприступно, губы сжаты и брови стиснуты, и Сашка восклицает:
— Эх, Тоня!
«Эх!» — это Тонино любимое словечко. «Эх, девочки!» — говорит она. «Эх, пьяный дурак!» — сказала Сашке, когда он первый раз предложил руку и сердце на всю жизнь, зарядившись для храбрости. «Эх!» — вырвется у нее иной раз просто так, неизвестно о чем. Но слышно, что всегда за этим какая-то заманчивая мечта, да вот только не получается…
А лихо бы! Две буквы, междометие, а с большим смыслом.
Сашка рассыпает по коленкам оглушительную, отчаянную трещотку — сейчас клочья от штанов полетят, лупит ладонью по одной подметке, по второй, вгоняет гвозди на ходу, чтобы подметки не отлетели, держались крепче, и повторяет:
— Эх, Тоня!
Губы ее трогает улыбка. Взблескивает в глазах короче, чем на миг, и тотчас же придавливается величавой каменной волей. А тут еще коса заплетается вокруг лица, закрывает ее губы, и уже не поймешь, улыбается она или только померещилось. Плохо Сашке, свирепо плохо, по глазам видать, темным, как ямы со стоячей водой, у него остановившиеся глаза убийцы, но никто этого не видит. Все бьют в ладоши и подтопывают ногами и начинают подпевать: «Ля-ля-ля-ля-ля!»
Хоть бы капельку оттаяла в Тоне вчерашняя обида. А то Сашка землю ногой проломит.
— Эх!
Тоня отбрасывает косу за плечо, дует на прядки, соскочившие с головы и щекочущие глаза, и спрашивает, танцуя:
— Заэхал! С чего это?
И опять дует на прядки, играющие с ней.
— Скажу — не поверишь, — танцуя, отвечает Сашка.
— Поверю, — неожиданно улыбается Тоня широко, заметно.
И Сашка отвечает ей улыбкой во весь рот.
А свадьба, глядя на их улыбки, сразу хлопает звонче и тоже улыбается.
— Сейчас скажу.
— Ну? — крутясь, приближается к нему Тоня.
— Я ведь обманул, — успевает сказать Сашка, пока она не отскочила.
— Кого? — спрашивает она, подпрыгнув.
Она теперь перестала вертеться и, сверкая голыми жжеными коленками (и сейчас солнце, а летом знаете какое!), прыгает вперед и назад. И Сашка прыгает то к ней, то от нее, как в пляске «А мы просо сеяли», и твердит весело:
— Всех сразу. Всех!
— Не понимаю, — запыхавшись, бросает Тоня и трясет головой, все еще машинально улыбаясь.
— Мне Саенко рыбу показал для всех, — объясняет Сашка, сияя, — а я один взял. Поняла? Как Рачок.
Кажется, замерев, Тоня сейчас забудет о пляске. Но она прыгает, не опуская рук с пояса, и губы ее растягиваются все шире и приоткрываются все больше, и зубы блещут.
— Врешь, — смеется она.
— Как Рачок, — повторяет Сашка. — Точно.
А Тоня останавливается и качает бедрами, и головой, и всем телом. Тоня думает.
— Еще хуже, если так, — шепчет она, глядя в белый свет мимо Сашки, хотя он и крутится перед ней.
— Ага, — кивает он своей зализанной башкой, тарахтя вокруг Тони каблуками, потому что уже больше невозможно скакать взад-вперед. — Рачок двух обидел, а я всех сразу. Он две сети резанул, а я…
— Та-ра-ра-ра-ля! — орет свадьба.
— Сниматься захотелось? — спрашивает Тоня.
— Точно.
Хотел сказать — из-за тебя. Хорошо, не сказал. Уберегся.
— Ну и снялся бы! — смеется Тоня, сверкая зубами, непонятно, понарошку или всерьез смеется. — Эх, Сашка, Сашка!
— Нет Сашки.
— Эх, Сашка!
— Скажи, Тоня. Скажи всем! — внезапно требует Сашка, вертясь вокруг нее и вокруг собственной оси, как Земля вокруг Солнца.
Горбов трясет за плечо Ван Ваныча и торопит.
— Как пляшут! Знатный бригадир с рыбосолкой. Снимайте, снимайте… Она девушка хорошая… Стенгазету делала…
Он любуется Тоней и Сашкой и думает, что по молодости Сашка, конечно, согрешил, но его придется простить, надо простить для Тони, наконец. Ведь чего, если спросить, хочет в итоге всех своих мук «пред» Горбов? Чтобы всем было хорошо, чтобы все были счастливы.
— Снимайте, черти!
— Лимит! — невозмутимо отвечает Ван Ваныч, полосуя себя свободной рукой.
— Что? — недоумевает Илья Захарыч.
— Пленочка…
— Для рыбы?
— А как же! Народу интересно, как вы ее ловите.
— На рыбу пленка есть, а на танцы нет? — Илья Захарыч отталкивает от себя Ван Ваныча.
— Алик! — снисходительно зовет Ван Ваныч режиссера, который, скучая, сидит за углом стола. — Скажи Симе, пусть возьмет их на мушку… Коротенько. Я прибавлю пленки.
Он слегка во хмелю и поэтому добрый.
— Пусть возьмет, — безучастно соглашается Алик. — Сима! Крутани. Для стыка.
Для стыка — это не главное, это проходная сцена. Монтажный переход…
Сима заводит аппарат, как будильник, и трещит, и пляшущие фигуры Тони и Сашки навсегда летят в камеру. Эх, если бы еще поймать их слова, рождающиеся сквозь обманчивые улыбки.
— А тебя-то записали в скромники. Сниматься не хочет. Подумать, а!
