— Скажи им, Тоня, — топчась, продолжает умолять Сашка. — Будь другом, скажи. Ну, что тебе стоит?
— Дурак ты! — в крутом повороте выпаливает Тоня. — Скажи сам.
А Сашка озверело лупит себя, как бы в наказанье, по груди и по ногам.
— Я сам не скажу.
— Живи так! — пожимает плечами Тоня, и тут пленка (магнитофонная) кончается, и Тоня выходит из танца, обмахиваясь и улыбаясь, а Сашка крутит рукой над головой, словно гоняет голубей, и кричит Марконе, чтобы он повторил.
— Мне мало!
Может, это его единственный и последний танец с Тоней. Так натанцеваться хоть на чужой свадьбе. Завтра он будет как Рачок. Прокаженный. Повторить бы не танец, а вчерашний день. Вот бы как это было… Он бы созвал все суда, все сейнеры со всего моря — пусть гости снимают, как ловят рыбу рыбаки, если это интересно народу. Но вчерашний день — это вчерашний день. Не повторишь…
Каждый день уходит в безбрежное море времени, как волна, не возвращаясь. Подбежит волна — но это уже другая, той не будет.
С визгом перемоталась пленка на «Сборной солянке», послушной рукам только одного человека на свете, своего создателя Маркони. И опять ударили гитары из какого-то старого кинофильма свое «та-ра-ра-ля», а Сашка повел глазами и не увидел Тони, потому что Тоня убежала за Аленин дом и там плакала наскоро, вытираясь пальцами и платочком, чтобы не навлечь подозрений. Но платочка на слезы не хватило, и она пошла, пошла, перелезла через пролом в заборе на пути (у нас все заборы в большинстве случаев каменные, с проломами для соседского общения) и ушла, сама не зная зачем. Ушла Тоня со свадьбы.
— Славка, — между тем крикнул молодой бригадир, — выходи!
Славка большими пятернями зачесал назад свои густые, как швабра, кудри, рукава его белой нейлоновой рубашки сползли чуть ли не до локтей, обнажив кованые руки все в якорях, и вдруг он хлопнул над собой в ладоши так, что у Симы зазвенело в ушах, и Сима положил камеру на табурет и стал дырявить пальцами уши, а Славка уже теснил бригадира по кругу. Знал бы он, зачем его вызвал бригадир! Сашка опять танцевал и говорил. А когда они натопались и обстучали себя и Славка первым из бригады узнал все, он сказал:
— Это надо обдумать, — и выдал еще одну трещотку с головы до пят и крикнул: — Кузя! Поддержи бригадира, а то сковырнется! Гляди, как шатается!
Это, конечно, касалось Кузи Первого. Для Кузи Второго Сашка не бригадир. Для него бригадир телефонная трубка, почтовая марка. Он скромно подпирает дом, стоит себе, ковыряя стену каблуком согнутой ноги, и не натруженные интеллигентной работой руки держит за спиной. Кузя Второй всегда вот так в сторонке терпеливо помалкивает. Даже Илья Захарыч на больших неорганизованных молодежных сходках ставит его в пример.
— Кыш, кыш! Не галдите! — кричит он. — Посмотрите на Кузю Второго. Молчит, а вы га-га-га, га-га-га! Как гуси!
Сегодня Кузя Второй особенно грустен по причине, о которой никто никогда не догадается, и прежде всего счастливая Алена.
— Посмотри, Аленка, а Кузя-то Второй какой симпатичный.
— Кузя! Ты правда, симпатичный.
— Поздравляю тебя, Алена.
— Спасибо, Кузя.
И промелькнули. Бывшая невеста, а теперь законная жена Кирюхи Алена и радистка Зиночка, которая долгая, тонкая, звонкая и прозрачная. Бегали в дом, наверняка подарки рассматривали. Кирюха туфли на шпильках купил, каждая шпилька с авторучку, а ведь все равно ему Алена до плеча не достанет, да у нас в таких туфлях и не прогуляешься, по нашей галечке. Но что с него взять? Молодой муж!
«Какой Кузя-то Второй симпатичный!» Вы слышали?
А что? Одет в польский пиджачок из твида, галстучек завязан в узелок, не с кулак, ну, курносый чуть больше меры, ну, конопатенький, ну там, непослушная шевелюра с торчком на затылке да еще цвета спелой ржи, в общем, рыжеватая, рыжая, но ведь он, Кузя, в этом не виноват. А так просто, если даже со стороны посмотреть, симпатичный. Права Зиночка, честное слово!
Но оставим Второго. В кругу уже бухает ногами его старший брат, его тезка под номером один, трясет щеками, до того любит потанцевать — хоть хлебом не корми, но и про хлеб не забывает, хотя мама ему еще и пирожки дает.
— Да-а-а, — тянет Кузя Первый, узнав от Славки новость. — А я пирожок трескал и картинки смотрел. Я не видел никакого вымпела.
— А самолет видел? — язвит Сашка, хотя на душе все тяжелей.
— Самолет?
— Он требует, чтобы мы за него всем сказали, — выдыхает Славка, отплясывая.
— Псих, — решительно рубит Кузя Первый. — Псих!
На него находит такая решительность, как в тот момент, когда он сказал матери, что с корабля не уйдет. За эту самую решимость Кузя Второй и любит Первого.
— Зови ребят, — не сдается Кузе Первому Сашка. — Это дело всем надо решать. Два друга — не суд.
И вот за полминуты, кого хлопнув по плечу, кого схватив за грудки, Кузя Первый со Славкой вытаскивают в круг всех уже хлебнувших рыбаков со своего «Ястреба», и двенадцать пар ног, двадцать четыре шкарбана разных размеров, утаптывают двор молодоженов так, что на нем, наверно, дикой траве не расти.
Это ловко он сообразил, Сашка. Не зря он бригадир. Уйди ребята совещаться куда-нибудь, отделись сейчас от свадьбы, пошли бы расспросы — что за тайны, какая повестка и прочее. Закрытые собрания — не свадебное мероприятие. А так — пляшут. Пляшут люди. И все.
— Сима! — кричит оператору наблюдательный Гена Кайранский. — Сима! Вся бригада пляшет! Си…
— Неубедительный кадр, — раздраженно перебивает его Алик. — Скажут, подстроили. Наверняка.
А ребята пылят праздничной обувью и выясняют отношения.
— Дали тебе первый раз в жизни сейнер, Сашка…
— По морде ему дать.
— Ну дай, дай! Спасибо скажу.
— Дадут, не проси.
— Какие еще предложения?
Некоторое время разговаривают только ногами. В лад и не в лад.
— Славка! Ты звал.
— Я молчу.
— Как это понимать?
— Это? — спрашивает Славка. — А вы посмотрите на жениха с невестой, на Кирюху с Аленой. Посмотрите, какие они. Они не для того рядом, чтобы такое слушать.
И, отталкивая свои колени, лезущие под руки, как мячи, он пошел вокруг всей бригады, мимо Алены с Кирюхой, и запел:
У Яны и ЯночкаРодилась цыганочка,Над Яном с Яною трава,А цыганочка жива!
— А рыба преет, — замечает один из пляшущих, самый серьезный. — У нас ее и не примут. Весь день мыкались, тарахтели-барахтели, рубля не получим.
— Заткнись, Копейка!
— Еще поймаем, — отсекает и Славка. — Рыбы полное море, а их двое. Хотите свадьбу испортить?
— Что же мне делать? — спрашивает Сашка, весь в поту.
— Будешь сниматься.
Бросив фразу через плечо, Славка, чубатый, глазастый и губастый, обводит всю свадьбу сияющим взором и продолжает:
А вот Кирилл с Аленою,У них сердца влюбленные,И любви их нет конца,Ламца-дрица-ой-ца-ца!
Рассыпает топот праздничных подошв Славка, заглушая говор за спиной.
Привстав, Кирюха поднимает полный стакан.
— Сла-авка!
И плещет вино на Славку-песенника. Где пьют, там и льют. По-русски. Вина у нас в избытке. Все Аю в винограде, летом домов не видно, виноградный плен. Сухого закона нет. Сухое вино имеется.
— Сволочи вы, — неожиданно заключает Сашка, ударяя ногами из последних сил.
Ребята, показавшие себя такими хорошими, загалдели. Заходили ходуном лопатки, без разбора смешались голоса, пока не вторгся властный окрик:
— Как гуси!
В их кругу, оказывается, толокся сам «пред», молотил себя ладонями по груди, больше в правую половину, потому что слева — старое сердце.
— Устроили собрание? — спросил Горбов.
— Да, — сказал Сашка.
— Что решили?
— Не волнуйтесь… Поддержали вас… Исключительно…
— Молодцы, — успокоенно вздохнул Илья Захарыч и сбавил темп, пошел через такт, а ребята отплясывали с прежней резвостью. — Наказание мы тебе придумаем. Дай только этому кино уехать.
— Тогда поздно наказывать, тогда его славить будут, а мы и рубля не заработаем. Тарахтели-барахтели…
— Рыбу примут.
— Спасибо, конечно, — сказал Сашка и поклонился Илье Захарычу.
— Вот так живут простые советские люди, — шутит Славка.
Танец кончен. Сашка, прыгавший больше всех, устало идет из круга, разбредаются, насупясь, и ребята, а Горбов дубасит один планету, и со всех сторон, как говорится, гремят аплодисменты, переходящие в овацию. Уже не в лад. А в его честь.
— Всех переплясал пред!
— Старый конь.
Так приятно Илье Горбову слушать приветливо-шутливые голоса односельчан.
Он догоняет и обнимает Сашку, будто хочет опереться на плечо, потому что запыхался, да и в самом деле запыхался; он идет, покашливая, мутными от вина глазами смеется людям, а Сашке говорит с тихой грустью:
