Молчит. Смотрит. Глазоньки мои, незабудки.
– He узнала меня? Муж твой. Василий Николаич. Что смотришь? – Нашарил в кармане нож. Тут. Куда ему деться? – Рассказывай, Саша, как жила без меня, как…
Опять все слова вылетели.
– Вася, – говорит, – уходи от греха, Вася.
От греха! Все нутро в нем поднялось. От греха! О грехе-то ты бы раньше вспомнила, когда хахалю свою… подкладывала!
– Ладно, Саша, кто старое помянет…
Вынул ножик, подошел к ней. Она и не думает прятаться. Стоит, как неживая, только глаза синеют. Попроси меня, попроси, я кому говорю! Са-а-ша! Стоит.
Поднес ей нож к горлу.
– Помогите нам, – сказала она и заплакала.
Под «нам»-то он ее и полоснул.
Хрустнуло под рукой что-то. Нож вошел глубоко, ровно. Она упала ему на грудь, кровь, как из крана. Подхватил ее, обнял крепко.
Оба повалились.
* * *
Бабушка Лариса Владимировна варила клубничное варенье. Кольку заставили читать «Робинзона Крузо». Вслух, с выражением. Мать делала вид, что слушает, а на самом деле не спускала глаз с дороги, по которой отец должен был вернуться из города.
– Ты так, Вера, в сумасшедший дом попадешь, – поджав губы, сказала бабка и сняла пузырящуюся пену огромной ложкой.
Мать не ответила. У матери была мигрень, и голову она обмотала серым пуховым платком. Как только отцовская машина подъехала к дому, мать сорвала с головы платок и посмотрелась в зеркало. Отец вошел тяжело, как старик. Лицо – мрачное, небритый.
– А мы заждались, заждались, – пропела бабка, – я уж говорю: да он сегодня в городе заночует, у него дел-то сколько! А ты приехал!
– Заночевал бы, – злобно ответил отец, – если бы мне жить давали… А то ведь… – И пошел умываться.
У Веры задрожал подбородок.
– Молчи, молчи, – зашипела бабка. – Он – свое, а ты – без внимания. Подите погуляйте, потом спать. Ночная кукушка дневную перекукует…
Сели ужинать. Молчание висело над столом. Зажгли свет. Черные бабочки с выпуклыми глазами жались к огню, осы, шипя, тонули в варенье.
Вдруг заскрипела калитка, и рядом с крыльцом появился Петр.
С того дня, как мать его угощала Кольку яичницей с луком, прошла неделя.
За эту неделю Петрову мать успели зарезать и похоронить. Колька слышал, как бабушка Лариса говорила об этом с соседкой, и видел, сколько женщин в черных косынках и мужчин в кепках – несмотря на жару – шли к Петрову дому со станции мимо их дачи.
Дом, где жили Петр и его зарезанная мать, был через три улицы.
Ни один человек на свете не знал, что Колька успел побывать там в гостях, но, когда четыре дня назад бабка сказала: «Муж убил, сына оставила», он сразу понял, о ком идет речь.
– Тебе кого, мальчик? – спросила бабка.
– Мне его, – сказал Петр и кивнул головой на Кольку. – Выйдешь?
Колька вскочил из-за стола и выбежал.
– Коля! – крикнула мать Вера. – Ты куда? Кто тебе разрешил?
– Я, это, – спохватился Колька, – вот, это друг мой, Петя, у него мать зарезали…
Все трое приподнялись на стульях.
– А ну, идите сюда, – приказал Леонид Борисович.
Колька и Петр переглянулись, но не двинулись с места.
– Я кому сказал? – Леонид Борисович повысил голос.
Они поднялись на террасу.
– Садись, мальчик, – засуетилась бабка Лариса, – чаю попей…
– Не хочу я, – хмуро ответил Петр, глядя в пол, – я попрощаться пришел.
– Уезжаешь? – спросил Колька.
– Тетка к себе берет, в Серпухов, – сказал Петр, – она одинокая, болеет там…
– Так, – сказала бабка тихо, – так это, что, твою маму…
Петр поднял глаза. Кольке показалось, что он ослеп, ничего не видит: из голубых глаза Петра стали белыми, и какая-то в них стояла мутная вода, пленка какая-то.
– Мою, – ответил он.
– Отец ее, что ли, твой? – не унималась бабка.
Петр кивнул и вдруг опрометью бросился вниз по ступенькам, хлопнул калиткой. Колька, не спросившись, побежал за ним.
– Когда вы соображать начнете? – загрохотал отец на терраске. – Кто же так…
Колька догнал Петра у самого поворота, потому что Петр шел быстро, почти бежал, и кулаком вытирал слезы.
– Петь, – крикнул Колька, – обожди, ты куда?
Петр резко остановился.
– Я мамку мертвую видел, – сказал он, плача. – Гроб-то открыли проститься. Она лежит, горло платком замотано. Все равно как девчонка. И тетка говорит: «Шура помолодела».
– А ты? – спросил Колька.
– Я ничего, – задыхаясь, сказал Петр, – я смотрю, и мне ничего. Наклонился к ней, а у нее ресницы – как задрожат!
– Ресницы? – ахнул Колька.
– Ага, – сказал Петр, – словно она хочет глаза открыть, а не может.
Они замолчали.
– Слушай, – Петр вытер мокрую от слез руку о штаны, – я чего пришел? Мамка тогда, когда ты у нас был, сказала, что ты – несчастный. Она все хотела к вам прийти, на родных твоих поглядеть. Она мне сказала, что, если ты им не нужен, мы тебя к нам заберем. Ну вот.
Колька молчал.
– Я пришел, – сказал Петр, – потому что я сейчас уезжаю. Но я потом приеду, когда большим стану, и заберу тебя, хочешь? Будем вместе жить. Как братья будем. Хочешь?
Голос его задрожал.
– Я тебе напишу. Адрес-то ты свой знаешь?
– Знаю, – кивнул Колька, – Мерзляковский переулок, дом шесть, квартира восемнадцать.
– Ладно, – сказал Петр, – я тебе буду письма писать. А эти тебя в два счета отдадут, на фига ты им сдался? – Он мотнул подбородком в сторону Колькиной дачи.
Колька многое хотел бы сказать ему, но что-то не получалось.
– Правда заберешь? – наконец спросил он.
– Правда, – твердо ответил Петр, – ну, до свидания.
– До свидания, – глотая слезы, сказал Колька, – приезжай скорей.
* * *
Луна плыла по небу и качалась, словно ее напоили и она забыла, куда ей плыть. У нее было плачущее сморщенное лицо. Колька подумал, что там, высоко, может быть, тоже живут люди, а раз так, то ведь и они, наверное, умирают, и их хоронят. Может, луна напилась на поминках?
Зa стеной разговаривали отец с матерью. Сначала – негромко, потом мать зарыдала, и тут же раздался грохот, словно кто-то рухнул с кровати, и материнский крик:
– Я тебя не пущу!
– А я тебя не спрашиваю! – Отцовский бас перекрыл все звуки. – Не рви на мне майку!
– У! – отрывисто и хрипло ухнула мать и вдруг закуковала, как кукушка: – Ку-у-у! У-у!
Зажегся свет, и послышалось торопливое шарканье бабкиных тапочек.
– Я тебя убью! – кричала мать в перерывах между «у-у, у-у». – Я найму людей и убью тебя, ты с ней жить не будешь!
– Ну все, – отчетливо сказал отец, – хватит с меня.
И тут же от дома отъехала машина, словно отец впрыгнул в нее прямо из окна. Колька вжался головой в подушку, натянул на себя одеяло. Ночь была теплая, но его затрясло, как в прошлом году, когда он в детдоме болел корью.
Утром они с матерью поехали в город. Глаза людей в электричке были такие, словно ночью никто из них не мог заснуть от боли.
В окне моросил дождь. За всю дорогу Вера не проронила ни слова.
– Мам, – не выдержал Колька, – мы куда едем-то? Домой?
Мать громко сглотнула слюну.
– Нет, – сказала она, – не домой. В другое место.
– Куда? – спросил он.
– Увидишь, – прошептала Вера, и лицо у нее стало такого же красного цвета, как плащ.
Колька вдруг разглядел болячку на материнском подбородке.
Болячка была замазана белым и поэтому стала сильно заметной на покрасневшей коже. На вокзале мать долго дозванивалась куда-то из автомата, потом что-то записала в блокнот. Взяли «левака». В машине так сильно пахло бензином и вином, что Кольку затошнило, и он испугался, что его вырвет. Хотел было попросить, чтобы остановились, но увидел Верины выпуклые неподвижные глаза и промолчал. Через полчаса машина затормозила у голубого дома с костлявыми балконами. В лифте тоже пахло вином, а кнопки этажей были липкими. На пятом этаже кабинка остановилась, и вошла толстая старуха с зонтом и палкой.
– Вниз? – спросила она почему-то злым голосом.
– Наверх, – таким же злым голосом ответила мать.
Старуха промолчала, но вид у нее стал такой, что еще немного – и она изобьет их своим зонтом. На девятом этаже мать дернула Кольку за руку: «Приехали!» Кольку все сильнее и сильнее тошнило.
Мать позвонила в дверь, обитую коричневой клеенкой.
Алла Аркадьевна, совершенно такая же, какой она была месяц назад в Сочи, – только вместо белого купальника на ней был большой и пышный белый халат, – стояла на пороге. За ее спиной висело квадратное зеркало, в котором отражался ее рыжий затылок, кусок шеи с завитком и рядом – красное лицо матери Веры с болячкой на подбородке.
Кольки не было видно, так как зеркало висело высоко, а он был маленького роста.
– Где? – прохрипела мать.
– Кто? – ласково спросила Алла Аркадьевна.
– Леонид, – прошептала мать.
– Ах, вы за мужем? Сейчас заверну, – и Алла Аркадьевна звонко крикнула в глубину квартиры: – Ле-е-ня! Тут за тобой из партбюро пришли! Одевайся!
Мать сделала было шаг вперед, но Алла Аркадьевна отпихнула ее. Глаза Аллы Аркадьевны стали злыми и темными:
