– Как там написано? Повтори. Еще разок.
– Прямо на церковных воротах висит объявление: «Православные котята в хорошие руки».
Отец Никодим робко засмеялся – он не желал производить громких звуков, которые бы дерзостно нарушили покой Ипполита Карловича. Сам Ипполит Карлович засмеялся глухо, не раскрывая рта, выпуская смех через ноздри и сомкнутые губы.
– Превосходно…
– Ипполит Карлович, – ласково, но настойчиво говорит отец Никодим, – вы как будто не слышите, что я вам говорю про Сильвестра.
– Я тебя услышал.
– Меня волнует, что вы намерены с этим делать.
– Подожду пока. Скажи, а правда, что рясы тоже подвержены. Моде.
– Да, происходят всяческие изменения.
– Не надо так. Недовольно мне отвечать. Я тебе первому расскажу, когда решу, что делать с театром. Не могу же я на глазах у всей Москвы. Так резко… Ты ведь понимаешь.
– Да, но долго ждать нельзя! Болезнь зашла слишком глубоко. Из письма Иосифа Флавина это очевидно. Он, кажется, уже и сам заразился – я в самой интонации его почувствовал, в междустрочье его письма прочел. Сильвестр так мутит его разум, что он уже не знает – осуждать ли этот Содом.
– А Гоморру?
– Ипполит Карлович, не понимаю.
– Обычно говорят «Содом и Гоморра». Или не дошло еще. До Гоморры. Выходит, в театре все еще не так уж плохо? Не так, как пишет твой этот… Иосиф. Мне его письмо понравилось. А он нет. Не нужно дел с ним иметь. Никаких.
– Плохо в театре, плохо. Содом и Гоморра.
– А, все-таки и Гоморра… А какой город первым был. Уничтожен?
Отец Никодим шумно и даже как-то дерзко вздыхает.
– Не злись, отец Никодим. Что я тему меняю. Мне так удобней. Не могу же я приказать тебе? Я тактично. Меняю. А ты помоги мне.
– Вы знаете притчу о мощах святого Мартина?
– Нет.
– В Средние века в один итальянский город принесли мощи святого Мартина. И все калеки, все хворые бежали от этих мощей в страхе. Они боялись, что святой исцелит их, и они не смогут больше попрошайничать. Не смогут проводить дни в праздности и лени. Страшась возможного чуда, они бежали от святого, как черт от ладана.
– Отец Никодим. Я смертельно устал. Мне даже свет мешает. Я же просил сменить тему. А не заплывать. С другой стороны.
– Как вы догадались?
– А что сложного. Потом ты бы сказал что-то вроде. В театре, который вы опекаете. Гордятся болезнями. Оберегают язвы. Лелеют нарывы. Ну, что еще в таких случаях говорят. Так ты хотел сказать?
– Да.
– А что святой Мартин? Как он поступил?
– Он безжалостно послал им благословение и исцелил всех.
– Вот твой пример. Давай ты безжалостно исцелять будешь. Но потом. Ты же знаешь мой принцип. Я в спектакли не вмешиваюсь. Это Сильвестрова епархия.
– Ах, епархия…
– Ну, прости. Не то слово сказал.
– Я знаю, знаю, что вы не внедряетесь в творчество, и это очень правильно, очень. Но тут случай особый. Случай, требующий немедленного вмешательства. Мы не можем быть терпимыми к злу. Пока мы будем либеральничать, оно нас опутает, повергнет и над нашей же терпимостью посмеется. Бывают моменты, когда надо действовать жестко. Сейчас такой момент. Пока рак операбельный…
– Не смей.
– Извините.
– Я сегодня как раз увижу всю шайку. Кстати. И твой конфидент прибудет. Который тебе доносит. Ты уж мне поверь. Не только тебе он доносит. Будет сегодня и буддист-христианин. И баба-мужик. Все придут.
– Весь бестиарий…
– Как у тебя глаза сверкнули. Я же просил – не надо света, – Ипполит Карлович снова засмеялся через ноздри. – Тебе бы пораньше веков на пять родиться. Когда святой Мартин благословлял насильно. Воображаю, как бы ты. Искоренял. Отец Никодим. Воображаю.
И снова Ипполит Карлович произвел нечто среднее между хохотом и учащенным дыханием. А в голосе отца Никодима зазвучала обида.
– Я бы с удовольствием посмеялся с вами, но не могу разделить вашего веселья.
– Да я тоже не смеюсь. Что ты. Мне не смешно. Вообще ничего не смешно.
– Опять? Та же хандра?
– Как ты ее называешь? Память смертная?
– Это не я так называю. Святые отцы. Это хорошо, что вас Бог таким мучением отметил. Постоянно думать о смерти – это дар. От Господа.
– Я бы его. Передарил кому-нибудь.
– Не богохульствуйте, Ипполит Карлович! Иначе я покину комнату.
– Не покидай. И не сердись. Мне тяжело.
– Давайте молиться вместе. Это всегда помогало.
Из темноты послышался шепот. Через минуту молитва стихла, и было слышно только медленное и властное дыхание Ипполита Карловича и почти неприметное, почти беззвучное дыхание отца Никодима. Одно дыхание господствовало над другим.
– Теперь оставь меня одного.
– Вам стало светлее?
– Нет.
Отец Никодим, тяжко вздохнув, тихими стопами вышел из комнаты и неслышно прикрыл за собою дверь.
Священника не коробило, что его духовное чадо обращается к нему на «ты». Это было нарушением правил общения между духовником и чадом. Но Никодимово чадо было столь уникально, столь богато, что священник прощал ему эту вольность.
Сам Ипполит Карлович понимал, что негоже говорить батюшке «ты», но с многолетней привычкой ничего не мог поделать. Не «тыкал» он лишь людям, облеченным самой высокой властью и равным в бизнесе партнерам, а таких в России было немного. А простым смертным он начинал «тыкать» сразу, подчеркивая тем самым несокращаемую дистанцию между ними и Собой. И никто не решался вернуть Ипполиту Карловичу его «ты». Ни разу за всю многолетнюю историю «тыканий». Отец Никодим исключением не стал. Он помнил, как при первой же встрече Ипполит Карлович дал проверочный залп, твердым полушепотом произнеся «ты, отец». Потом громче. И уже без стеснения – «ты, отец», «ты, батюшка», «ты, святейший». Тут он был остановлен. «Не мне, грешному, такие слова о себе слушать», – отец Никодим запротестовал против «святейшего». В ту памятную обоим первую встречу Ипполит Карлович задал прямой вопрос:
– А вы не смущаетесь, отец Никодим, что я вам «ты» говорю? Или мне, отец Никодим, тебе «вы» говорить надо?
– К Богу на «ты» обращаемся. Решайте сами.
Ипполит Карлович оценил крутой замес гордости и смирения в ответе отца Никодима. Этот разговор положил начало союзу, который в Москве называли «позором священника и капризом богача».
Священника завораживал покой, в котором пребывал Ипполит Карлович. В состоянии покоя он заключал сделки, увольнял сотрудников и даже закатывал истерики. Он наполнял покоем фразы и восклицания, которые, казалось, не дают права выбора интонации: их можно только выкрикивать. Например, фразу «Я вас в порошок сотру!» Ипполит Карлович произносил тоном благостным, как будто сообщал: «вечереет, пора пить чай». Кто это слышал – верил без сомнения, что Ипполит Карлович перетрет в порошок всех, кто ему мешает жить. И после действительно спокойно сядет чай пить. Собеседников и слушателей безнадежно запутывали медленно и величаво исходящие из его уст ругательства. Истерия, покрытая цементом спокойствия. Лава под корой безмятежности.
Такой стиль поведения и речи Ипполит Карлович начал практиковать давно, еще до того, как стал одним из самых богатых людей страны. В глубине души он потешался над теми, кто никак не мог пробиться к его подлинным чувствам и мыслям.
Когда слова и интонации ведут нас по ложному пути, на что остается надеяться? Только на зеркало души. Но и оно в случае Ипполита Карловича проясняло мало. Его глаза – непроницаемо серые. Какие страсти бушуют за этой серой пеленой, собеседник не понимал, сколько бы ни вглядывался.
В высших финансово-политических кругах Ипполита Карловича называли «недоолигархом». Это его не смущало. Напротив. Это самое «недо» спасало его, когда начинались войны государства с самыми богатыми и влиятельными. Когда от них требовали делиться деньгами и властью, об Ипполите Карловиче забывали.
Он занял позицию человека с огромным богатством, но абсолютно чуждого политике и даже не желающего приумножать свой капитал. Только сохранить. Он остановился вовремя; круг его заводов и пароходов был очерчен и застыл. Из общественно значимых заведений он владел лишь театром. Конечно, только де-факто. Театр числился государственным, но меценат обладал там огромной властью, которой в полной мере ни разу не воспользовался.
Андреев далеко не сразу догадался (прошел почти год!), что его спектаклей Ипполит Карлович не понимает. В тот день, когда они пожали друг другу руки при первой встрече, он услышал в свой адрес столько сдержанных, полных достоинства комплиментов, что ему и в голову не могло прийти, что спонсор берет знаменитый театр под свою опеку только для освежения имиджа. План сработал: «в кругах» стали говорить, что «недоолигарх» безумно увлекся театром. Союз с отцом Никодимом укрепил этот имидж: «в кругах» над Ипполитом Карловичем стали немного посмеиваться и называть блаженненьким. А самые умные ждали с опаской: к чему приведет это увлечение искусством и религией? Куда «недоолигарх» метит? Ипполит Карлович не показывал своих дальних целей, но иногда намекал, что они имеются.
