Двойственность положения ему нравилась: можно было сказать, что он устремился в возвышенные сферы и там сошел с ума, а можно – что все это неспроста и, спустившись с горних высей, он с собой принесет такое, что всем придется потесниться и поделиться.
Сильвестр Андреев не знал об этих имиджевых войнах. А когда стали пополняться счета театра и личный счет самого Андреева, он окончательно уверился, что Ипполит Карлович – его поклонник.
Андреев понимал, что в случае с «Ромео и Джульеттой» он перешел грань. Режиссер предполагал, что вызовет осуждение со стороны Ипполита Карловича, ныне православного, или, как говорил Андреев, «лицемерно православного». Но своим спектаклем он вмешивался не только в православные порывы Ипполита Карловича; он ставил под удар тщательно создаваемый образ покровителя высоких, безупречно нравственных искусств.
Чиновники из Министерства культуры смирились, что в этом театре полновластным хозяином стал спонсор. Смирились, конечно, не из высокохудожественных соображений, а из высокофинансовых. Точную цену чиновничьего смирения знал только сам Ипполит Карлович. Смирение чиновников было необходимо еще и потому, что некоторую плату с театра он все-таки взимал.
Семь лет в театре подчинялись негласному, но нерушимому правилу: Ипполит Карлович имел право выбрать себе на ночь актрису – как первого, так и сто первого плана, молодую или не очень. Любую.
Безусловно, Ипполит Карлович мог удовлетворить самую низменную и самую поэтичную потребность. Но больше всего он любил эти жертвоприношения от театра.
Знаком выбора был букет из сорока семи роз. Почему именно это число стало знаком приглашения в постель, не знал даже сам Ипполит Карлович. Но так повелось сразу после того, как театр стал хорошеть под воздействием его даров.
В театре Ипполита Карловича прозвали Берией за букет, которым он отмечал свою избранницу. Известно, что развратный начальник МГБ после каждой страстной ночи джентль– менски дарил своей новой любовнице букет. Правда, букет подносил шофер Берии, но ведь и в случае с Ипполитом Карловичем букет дарили «от него». Не побежит же он сам на сцену, смешиваясь с толпой прыщавых, смахивающих слезы восторга поклонников?
Обескураженная (или обрадованная, или огорченная, или обрадовано-огорченная) обладательница букета знала: сегодняшняя ночь пройдет совсем иначе, чем она планировала.
Случались и скандалы. Порой их устраивали мужья артисток, иногда – сами актрисы. Мужей быстро успокаивали, оставляя на одну ночь без жен, зато с горькими мыслями о всевластии денег.
Актрисы, которые предпочитали не понимать значения букета и решительно уезжали после спектакля домой, не могли больше претендовать на главные роли. Этот пункт сексуально-финансового договора между «недоолигархом» и режиссером никогда не оговаривался, но исполнялся безукоризненно.
Сильвестр никак не мог спасти «отказниц». Так он потерял двух своих любимых актрис. Избалованные первыми ролями, уходили они из театра по одинаковой и печальной схеме.
Сначала несколько показательных истерик в присутствии труппы.
Потом сцены униженного моления о ролях наедине с Сильвестром.
И финал – заявление об уходе.
Режиссер его подписывал, даже не вызывая уходящих на прощальный разговор. Труппа знала об этих случаях: их было достаточно, чтобы актрисы младше сорока смирились.
После ухода от Андреева жизнь в искусстве у «отказниц» не складывалась. Ведь Сильвестр помогал им создавать великолепные роли. Конечно, не обходилось без мрачных чудачеств Андреева, но творческий результат всегда был восхитителен.
Первое время актрисы тратили то, что накопили за годы работы с Андреевым – на роли в кино, на работу в других театрах с другими режиссерами. Этих других режиссеров после работы с Андреевым они уважать не могли, слушали их приказы с презрением, советы – с недоверием. Конечно, пытались это скрыть, даже пробовали льстить, но редко кто из режиссеров обманывался. Их, даже уволенных, называли «актрисы Андреева», и мало кто из коллег Сильвестра хотел оказаться в таком поле сравнения. Так или иначе дарования актрис, отказавшихся от букета, угасали. Зато они каждое утро могли просыпаться с чувством морального превосходства над теми актрисами, что ездили в особняк Ипполита Карловича.
А те девушки и женщины, что посетили особняк, тоже могли просыпаться с презрением к «этим чистоплюйкам, как будто мы не знаем, скольким они тайком давали, а тут, у всех на виду, гордость взыграла!».
Словом, утро – оно доброе. Каждой актрисе было чем себя потешить: и посетившей особняк, и отказавшейся от посещения.
Но один критерий отбора «жертвочек» у Ипполита Карловича все же был: он выбирал актрис со взглядом, исполненным чувства собственного достоинства. Ему нравились гордые женщины. Старомодный в понимании отношений мужчин и женщин, он мыслил в терминах борьбы, захвата, воли к власти. Однако чувствовал, смутно чувствовал, как само время оттесняет мужчин и мужское, как воцаряются женщины и женское.
Если бы Сильвестр поговорил с ним откровенно о том, почему собирается делать именно такой спектакль, может быть, Ипполит Карлович его бы и одобрил. На сцену своего театра, конечно, не допустил бы – не тот был период духовной истории «недоолигарха», не тот этап построения имиджа. Но, вполне вероятно, простил бы режиссеру его творческий порыв. И даже поддержал бы разговор на волнующую его тему – ведь его тревожило, что сексуальный милитаризм все чаще проявляют женщины, а мужчины ютятся по краям всемирной сексуальной жизни, напуганные и трогательные, и оттуда, с краю, показывают свои маячки. На эти сигналы откликаются женщины, и начинается охота. Правда, пока еще охотник прикидывается дичью, но эта условность отомрет в ближайшее время. Это произойдет не завтра, Ипполит Карлович понимал: в эту непрекрасную пору ему жить не придется. «И слава богу!» – думал он.
Он волновался только за своего двадцатипятилетнего сына, с тревогой наблюдая за его беспорядочной, даже какой-то истеричной сексуальной жизнью. В молодости Ипполит Карлович представлял себя гордым и свободным путешественником по женским постелям. И хотя на самом деле он таковым не был, его победы были редки, но имидж донжуана он создавал столь упорно, что убедил в этом не только своих друзей, но и себя самого. Он видел, что его сын весьма активен, но гордым путешественником назвать его никак не мог. Сын как будто убегал от чего-то, по пути заскакивая в женские спальни.
«Недоолигарх» понимал: наследник не справится с большими деньгами, когда он, владелец громадного состояния, покинет этот мир. Сынок и так хлипковат для обладания большими деньгами, а если еще принять во внимание его похождения… Ипполит Карлович знал, что его деньги рассредоточатся между подругами сына. Ведь его взрослый ребенок излучал мощь банковских счетов отца. На это излучение набегали аферистки высочайшей пробы.
Словом, ничего хорошего от женщин Ипполит Карлович не ждал как в глобально-историческом аспекте, так и в семейно-финансовом. Возможно, еще и поэтому он любил эти театральные выборы и следующие за ними мгновения и часы власти. Кроме букета, никаких проявлений джентльменства с его стороны не было.
Знал ли отец Никодим о том, что его духовное чадо так активно включено в войну полов? Что принимает столь деятельное участие в их последней битве, исход которой предрешен, как Рагнарёк? Знал, безусловно, знал. И скорбел об этом. Налагал на «недоолигарха» епитимьи. Порой даже отказывался отпускать очередной грех. Угрожал покинуть Ипполита Карловича. Но по разным причинам этого не делал. Причины были как самого прагматического, так и самого возвышенного свойства. Но одна из них отличалась особой оригинальностью: отец Никодим мечтал стать кормчим театра Ипполита Карловича.
Сам ставить и играть он, конечно же, и не думал. Он представлял себя в мечтах великим реформатором: под его мощным крылом должны сойтись великая русская театральная и религиозная традиции. Православие и театр. Действие и действо. Его воображение прельщали образы спектаклей, завершающихся молебнами. Толпы зрителей, превращающихся в прихожан. Десять заповедей, звучащих со сцены, как с амвона.
Порой, отходя ко сну после вечерних молитв, отец Никодим шептал о своем желании «стать в театре хозяином, естественно, после Господа и с его высочайшего соизволения». Мечты его были крепкими (он был упрям и честолюбив), но смутными (путей их воплощения он не ведал). А потому он искал союзников в выполнении первой части плана: устранении Сильвестра Андреева. И вот союзник явился сам, явился с доносом, и страстный отец Никодим, читая письмо Иосифа в своей оснащенной вай-фаем келье, ликовал безмерно.
Отец Никодим и Сильвестр Андреев невзлюбили друг друга с первой же встречи. Режиссер мгновенно почувствовал угрозу, которая исходила от благостного, со сверкающими карими глазками священника. Мощный театральный инстинкт подсказал обоим, что они конкуренты в самом высоком смысле слова. Отец Никодим сразу же благословил Сильвестра: «Благое дело делаете, но опасное для души, причащайтесь почаще, в церковь ходите почаще». «И вы к нам почаще заходите, – отвечал Сильвестр. – Я как раз "Божественную комедию" ставить собираюсь. Для сцен в аду у меня есть решение, даже слишком много решений. Сами понимаете, прямо из жизни беру примеры и образы. А вот сцены в раю… Тут мне для консультаций понадобятся профессионалы. Люди, вхожие в райские кущи».
