Отец Никодим и Сильвестр Андреев невзлюбили друг друга с первой же встречи. Режиссер мгновенно почувствовал угрозу, которая исходила от благостного, со сверкающими карими глазками священника. Мощный театральный инстинкт подсказал обоим, что они конкуренты в самом высоком смысле слова. Отец Никодим сразу же благословил Сильвестра: «Благое дело делаете, но опасное для души, причащайтесь почаще, в церковь ходите почаще». «И вы к нам почаще заходите, – отвечал Сильвестр. – Я как раз "Божественную комедию" ставить собираюсь. Для сцен в аду у меня есть решение, даже слишком много решений. Сами понимаете, прямо из жизни беру примеры и образы. А вот сцены в раю… Тут мне для консультаций понадобятся профессионалы. Люди, вхожие в райские кущи».
С этой дерзости и началась история ненависти священника и режиссера. Андреев понимал, что битву он рано или поздно проиграет хотя бы потому, что у него не было времени на интриги, на то, чтобы вливать в уши Ипполита Карловича ядовитые речи про отца Никодима. Отец же Никодим лил яд из медовых своих уст неустанно. Он был ослеплен мечтой и знал за собой этот грех, как знал и грех честолюбия. С честолюбием он пробовал бороться давно, когда еще учился в семинарии. Но почувствовал, что в этой борьбе подрывает основы своей личности. Он понял: стремление отличиться, быть лучшим, хоть и перед Богом, помогает ему служить, исповедовать, причащать. А посему он принял этот грех как неизгонимый. Грех, на основе которого он хотел воздвигнуть свои добродетели.
Сразу после окончания семинарии он был рукоположен и стал священником в одном из малозаметных московских храмов. Он исполнял священнические обязанности с почти отчаянным фанатизмом. Его рвение было замечено. Если перевести церковные дела на светский язык, он стал делать хорошую церковную карьеру. Но скорее не служебную (власти большой ему не давали), а миссионерскую: стада его духовных чад росли, у него был весьма популярный в Интернете блог, где он не только писал тексты, но и записывал видеообращения «к пасомым». Никогда, ни при каких обстоятельствах не отказывался он от приглашения выступить на телевидении. Один раз не смог поучаствовать в радиопередаче, и потом сильно переживал – так, что даже поднялась температура. После сей болезни он дал себе крепкое слово никогда не игнорировать СМИ.
При храме он завел и молодежный клуб, и музыкальную гостиную, и туристическо-паломнический центр, и воскресную школу для детей и взрослых. Отец Никодим пламенно отдавался каждой своей затее.
В скором времени он сделался любимым священником московской интеллигенции, поскольку его высказывания «не содержали ничего мракобесного», а говорил он красиво и страстно, от сердца и без осуждений. Но любили его лишь до той поры, пока он не стал духовником и конфидентом Ипполита Карловича. Тогда интеллигенты сказали свое «фи». Но «его преданные чада» в большинстве своем не отвернулись от своего пастыря. Это позволяло мятущемуся батюшке надеяться и верить, что путь он избрал хоть и тернистый, но – правильный.
«Неближний Восток»
Андреев въехал на Тверской бульвар на своем «вольво» и притормозил у ресторана «Неближний Восток». В этом модном месте пафос приглушен ровно настолько, чтобы посетители понимали: хозяева заведения уже на том уровне, когда богатство вуалируют. Клиенты должны были соответствовать – находиться на столь же высокой ступени финансово-эстетического развития.
Сильвестр припарковал машину между высокомерным «бентли» и неизвестно как сюда затесавшимся «жигуленком», который будто извинялся: я, ребята, ненадолго тут с вами, дождусь хозяина и тут же отъеду.
Едва Андреев захлопнул дверь машины, как вдруг кто-то схватил его за руки и закричал снизу, жаром волнения согревая холодный воздух: «Я должен! Должен рассказать!»
Сознание Сильвестра поначалу отказывалось признавать в этом дерзком человеке господина Ганеля. Настолько невероятное, неподобающее действие совершил карлик, что режиссер в первую секунду смотрел на него, как на незнакомца. Видимо, господин Ганель и сам был потрясен. Но деваться уже было некуда: он держал в своих руках режиссерские ладони, со страхом глядел в лицо и теперь просто обязан был сообщить что-то экстраординарное.
– У меня дар, – начал господин Ганель и понял, что это худшее начало из возможных – говорить режиссеру о своем даре, держа его за руки и взволнованно глядя в глаза.
– Я знаю, что у вас дар, – не холодно, но достаточно прохладно ответил режиссер. – На моей сцене нет артистов без дара.
– Другой дар, другой дар… – залепетал господин Ганель и снова осекся.
Сильвестр хотел было спросить, сколько еще даров припасено у господина Ганеля, но увидел, как карлик покрывается красными пятнами от волнения, и мгновенно сменил изумленно-холодный взгляд на доброжелательный. Господин Ганель, увидев этот, как ему показалось, сияющий добром взгляд, неожиданно громко всхлипнул, отвернулся и мелким, сбивчивым шагом побежал через дорогу. Машины оглашали бульвар воем, но карлик едва замечал их, уступая только самым опасным. Сильвестр крикнул:
– Вернитесь! Немедленно!
Господин Ганель, повинуясь призыву, метнулся обратно через дорогу, уже совсем не слыша ни сигналов, ни визга тормозов, ни криков водителей.
Гораздо более осмотрительно переходил ту же дорогу толстяк с грустным лицом. Иосиф, окончательно павший жертвой в борьбе своих противоречивых желаний, снова недоумевал: «Зачем я затеял эту интригу? Какой бес заселил в меня такую причудливую мечту? Руководство театром! А сейчас еще эта встреча. Все вместе, все… И тот, про кого я писал, и те, кто мои письма читал… Это… Как минимум дискомфортно…»
Господин Ганель в болезненном воодушевлении подбежал к режиссеру, снова схватил его за руки, словно не мог говорить, не подключившись к Сильвестру, и закричал еще громче:
– Вас предает Иосиф! Он доносит на вас!
Сильвестр посмотрел на него с мрачным любопытством. Он пытался дать моментальную оценку и поступившей информации, и состоянию информатора. Он принимал решение: можно ли приводить столь взнервленного господина к Ипполиту Карловичу?
Иосиф же, услышав взметнувшееся над Тверским бульваром обвинение, вместе с испугом почувствовал облегчение. Он должен защищаться. А значит, наконец-то сомненья прочь. Совладав с волнением, Иосиф сумел-таки добродушно-весело крикнуть издали:
– Клеветник!
И устремился к режиссеру и карлику. Быстро (началась одышка), еще быстрее (ботинок угодил в лужу из талого снега), еще быстрее (нижняя пуговица зимнего пальто расстегнулась от резких движений), еще быстрее – и стоп. Вот он уже рядом с ними, смотрит на обоих ласково и иронично. Ганеля не испугало появление Иосифа. Скорее он был разозлен: ведь теперь открыть правду будет еще сложнее. Сильвестр стоял с лицом непроницаемым. Иосиф взял тон человека несправедливо обиженного:
– Если я вам неприятен, дорогой Ганель, говорите мне об этом прямо в лицо. Я не обижусь. Я сторонник прямоты во всем.
– Вы! – вскричал господин Ганель. – Вы сторонник прямоты! Это просто смешно!
– Ну так смейтесь!
Иосиф видел, что карлик волнуется, и понимал: в этом поединке выиграет тот, кто будет спокойнее.
Сильвестр смотрел на обоих с раздражением.
То ли он не поверил Ганелю, то ли подумал, что эта информация поступила слишком поздно. По его лицу ясно было только одно: он не собирается выступать арбитром в мышиной возне. Иосиф уловил раздражение режиссера, тут же забыл про необходимость иронии и сердито сказал господину Ганелю:
– Вы измышляете какие-то невероятности.
– Тебя с каждым днем все труднее понять, – сказал Сильвестр. – Как же ты писать собираешься о нас?
– Куда писать о вас? – вскричал Иосиф. – На что ты намекаешь?
– Я намекаю, – спокойно ответил Сильвестр, – на обещанные тобой статьи в «Ле Монд» и «Ди Цайт». А ты на что?
Повисла нехорошая пауза, которую прервал Сильвестр:
– А может, кто-то тебя наказывает за что-то? Лишает дара речи.
При слове «дар» режиссер лукаво глянул на господина Ганеля. Иосиф побагровел. Он снова почувствовал себя оскорбленным, и гораздо глубже, чем пару минут назад, когда его обвинил карлик. Та часть Иосифа, которая противилась предательству и осуждала его, была возмущена.
– И ты! И ты, Сильвестр!
– Я просто делаю наблюдение. Тебе в последнее время как будто язык подменили. Но сейчас совсем не время и не место.
– Хорошо! – голос Иосифа возвысился до пафоса поруганной невинности. – Я полагал, мы вместе посмеемся! Но раз и ты подозреваешь меня… Это даже в шутку обидно! Даже в шутку оскорбительно! Пусть он скажет, почему он так думает! Почему!
– У меня дар… – снова сказал господин Ганель и проклял себя: «Сумасшествие… Что я заладил про этот дар?» (Доктор Фрейд дал бы ответ на этот вопрос, но его, к счастью, на Тверском бульваре не было.)
