— Несколько лет за несколько дней? Это абсурд, — отчеканил Каммлер. — Это противоречит всем физическим законам.
— Вы сами только что видели: это вполне возможно. Чудо, другой пласт реальности, называйте как угодно. Для нас всех сейчас важно лишь одно: это работает.
— Хорошо, что насчёт импорта, доктор Штернберг? — не унимался Каммлер. — Вы сказали, граница будет непроницаема. Вы намереваетесь на несколько лет отрезать Германию от всего мира?
— Именно так. Мне потребуется ваше содействие, господа. Мы должны организовать масштабную операцию, чтобы обеспечить германскую экономику всем необходимым…
— И что же — вы предполагаете, что сумеете изменить ход времени для всей Германии? — громко спросил Зиверс. — Только для Германии?
— Я не предполагаю. Я уверен в этом, — торжественно объявил Штернберг, ловя по-отечески гордый взгляд Зельмана.
В какой-то миг всё происходящее, преломлённое исполинской линзой новой реальности, приоткрывшейся перед изумлённой публикой — реальности сверхчеловеческого всесилия, — предстало на долю секунды в совершенно неожиданном виде, словно на негативе, и в этой непривычной гамме иного мироощущения одно лишь присутствие суконномордых чиновников казалось кощунственной насмешкой над величием древней тайны, над восторженностью и молодостью её обладателя. Но стоило только моргнуть, и угол восприятия вновь сместился — и в зале всё было по-прежнему: эсэсовский учёный, новаторский проект, ничего особенного. Арийская наука, как известно, призвана творить чудеса…
* * *
Велосипед подрагивает и позванивает на стыках плит. Отсветы фонарей тусклым шероховатым сиянием на мокрых камнях отмечают узкую мощёную дорожку, ведущую через глухую темень океана высокой травы. Ветер то и дело тяжёлой волной накатывается на кроны деревьев, сопротивляющихся с паническим многоголосым шорохом, и тогда, стремительно падая из чёрной вышины, по дождевику лупят пули крупных капель.
Следует торопиться. Штернберг выезжает за резную чугунную ограду с высокими каменными столбами, взятую напрокат из какого-то безымянного городка, где он недавно был проездом, и оказывается на узкой улочке с довольно условными, слишком уж одинаковыми, но, тем не менее, вполне уютно сидящими по обе стороны мостовой домами. Свет фонарей плавится и растекается на округлых камнях брусчатки. Шелестит дождь, иногда позванивая металлом. Штернберг летит по ночной улице, словно дух почтальона. При нём даже есть какая-то сумка, но, что в ней находится, он не имеет ни малейшего представления. Не помнит он также — или вовсе не знает — смысл и содержание предстоящего собрания, на которое уже — отчего-то он твёрдо уверен — сильно опаздывает.
Безликая поначалу улица постепенно обретает внешность и характер и вдруг превращается в одну из мюнхенских улочек, но в конце концов удивляет, когда вдруг взбирается на пригорок и заканчивается таинственными чугунными воротами с полуотворённой калиткой. Штернберг бросает велосипед у ворот, чтобы ринуться через туманный двор и взбежать по ступеням высокого крыльца. Дёргает на себя дверь. Широкий коридор тускло-жёлтый сверху и тёмный снизу. Через каждые несколько метров стоит по паре эсэсовцев, при чудовищном освещении плохо видно, но, кажется, на петлицах у них изображены черепа: это означает, что они служат в частях СС «Мёртвая голова», задача которых — охрана концлагерей.
Прежде чем Штернберг успевает сообразить, куда его занесло, его вытряхивают из дождевика, и чей-то голос хрипло шепчет на ухо: «Вас давно ждут, оберштурмбанфюрер». Люди с белыми черепами на петлицах обступают его плотным кольцом. На их глаза падают чёрные тени от козырьков. От всего этого почему-то веет холодным ужасом, и Штернберг замирает в муторном ожидании, но тут его подхватывают под локти и всей толпой влекут куда-то в темноту. «Пустите, чёрт вас побери, куда вы меня тащите?» Ему не отвечают. Он упирается ногами, но каблуки скользят, будто по льду. Он рвётся назад, но масса твёрдых тел несёт его дальше, как горная лавина. «Я так никуда не пойду! Отпустите меня немедленно!» — «Мы все идём, — шипят ему в оба уха. — Мы идём вперёд — так приказал фюрер». Он подгибает колени и падает на пол — его хватают за руки, за ноги, несут. Он яростно отбивается, его крик тонет в многоголосом хоре, грянувшем «СС марширт». Мелькают факелы, взвиваются знамёна, луч прожектора ударяет в потолок, пробивает его навылет и уходит в чёрное беззвёздное небо. «СС идёт! Освободить дорогу! Готовы штурмовые колонны!» — распевают идущие церковными голосами. Вдалеке звучит орган. С визгом раскрываются высокие двери, и Штернберга швыряют за порог.
Всё мгновенно смолкает. Тихо шипит старый граммофон; стучат часы. Комната небольшая и скверно освещённая единственной лампой в углу. За квадратным окном густо валит снег. Горят свечи, сгущая черноту теней. Оберштурмфюрер Ланге поднимается из-за стола, неторопливо объясняет: «Видите ли, я отвечаю только за первоначальную сортировку заключённых. А что происходит в бараках, это уже надо спрашивать у капо… Хотите выпить, оберштурмбанфюрер?» Штернберг смотрит на угреватую физиономию Ланге, лоснящуюся в жёлтом свете, знакомую до рвоты, — именно эту рожу он на протяжении нескольких месяцев представлял себе в качестве мишени, когда ходил в тир. Ужас наваливается на плечи тяжёлым жарким одеялом. «В вашем деле я вам помочь вряд ли смогу», — Ланге разводит руками. Китель на нём застёгнут на все пуговицы, зато ширинка — расстёгнута. Позади Ланге на диване телесно желтеет что-то неестественно короткое. «Но вот если вы ко мне по поводу девочек — рад буду помочь. Выбор у нас, сами понимаете, богатейший, — Ланге ухмыляется, показывая кривые зубы. — И никаких низших рас. Для начала вы можете осмотреть мою коллекцию…»
Штернберг пятится к стене на месте двери.
В полумраке повсюду блестят женские глаза. Тусклый бессмысленный блеск. Ланге с бульканьем присасывается к бутылке, двигая щетинистым кадыком, и, допив, поясняет: «Вылущивание суставов. Наша арийская медицина творит чудеса…» Полутьма начинает густо шевелиться: прятавшиеся до сих пор существа, помогая друг другу, выползают из углов. «Не надо…» — беззвучно умоляет Штернберг. Существа тупо глядят на него подведёнными глазами, пялятся чёрными сосками огромных грудей. У кого-то из существ нет рук, совсем, вместо них округло отливают желтизной изгибы плеч, плавно переходящих в туловище. У кого-то нет ног, вовсе — ничего нет ниже тёмного лохматого треугольника, и они кое-как переваливаются на руках. Некоторые вообще лишены всякого намёка на конечности, и это страшнее всего, они просто лежат, как туго набитые мешки, и, приподняв голову, смотрят. Ланге остервенело ввинчивает штопор в пробку длинногорлой бутылки. «Кстати, ваша сумка, оберштурмбанфюрер». — «Что?..» — «Ваша сумка…» Штернберг почти против воли открывает сумку. Пальцы нащупывают внутри тонкое запястье с выпирающей косточкой. Он извлекает из сумки то, что там лежит. Отрубленную по локоть детскую — нет, женскую — девичью руку с вытатуированным номером у запястья. Совсем тёплую, чуть влажную руку. Эта рука вдруг осторожно берётся за его большой палец, и он отшвыривает её прочь с брезгливым ужасом. А калеки сползаются со всех сторон, лезут под ноги, тянутся конечностями. «Пустите… Отстаньте!.. Уйдите! Выпустите меня отсюда!!!» — дико выкрикивает Штернберг, отбиваясь. И тут дюжина жёлтых женских рук вцепляется в портупею, в ремень, в галифе, и Штернберг вопит, падая, барахтаясь в тошной студенистой мерзости изуродованных голых тел, отбивается и вопит, нечеловечески вопит, и надрывный его крик вдребезги раскалывает кошмар, вонзившись в чёрные небеса сновидения, прокатившись скрежещущим эхом и рассыпавшись кровавыми перьями в полуобморок пробуждения.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
