Колян измучился от людской тесноты, суеты и всякого шума, гама на постройке дороги. И теперь, как только выпадала подходящая минутка, старался перебыть ее один, помолчать, подумать.
Скоро будут Веселые озера, уже пошли веселоозерские угодья. Вот речка, знакомая с малых лет. Колян приноровил сделать на ней остановку. Отпустив упряжных оленей кормиться, он пошел вдоль речки за дровами.
Речка была неширокая, но в ту весеннюю полноводную пору глубокая, шустрая и сильная, ворочала изрядные камни, расчищая себе вольную дорогу, и о чем-то звонко пела. Само собой, невольно вырвалось у Коляна нараспев:
Здравствуй, речка! Как живешь?Все шумишь, шумишь,Все бежишь, бежишь.А когда же спать-отдыхать будешь?
В это время к речке подошли белая важенка Лебедушка и темный ирвас Смоляной лоб. Коляну захотелось и про них спеть, и он тут же, не заботясь о подборе слов, спел первые пришедшие на ум:
Белая, нежная важенкаВ светлый полуночный часКликнула темного ирваса,Кликнула к озеру.
Шли они рядом:Белая, нежная,Как снег на Хибинских горах,Как ягель, как девушка Ксандра,И темный, лохматый,Истый лапландский медведь,Волосатый колдун.
Оба склонились над озером.Оттуда на них поглядели двои рога:Тонкие рожки ЛебедушкиИ толстые рожищи быка.
Ксандра набирала из речки воду. Услышав песню, она пошла на нее и за ближайшими кустами увидела Коляна. И раньше замечала, что он любит напевать, когда нет никого вблизи, а подойдешь — умолкнет. На этот раз сперва дала ему насладиться песней, а потом подошла и сказала:
— Ты хорошо поешь. Спой мне!
— Нет, плохо пою. — Колян застеснялся. — Только себе пою. Другие не могут слушать. Вон олени, видишь, побежали от моей песни, — показал на важенку с ирвасом, которые, напившись, уходили от речки.
— Неправду говоришь. Я слышала. Повтори свою песню! — настаивала Ксандра.
— Это не песня.
— А что?
— Мои слова.
— Но ты пел их — значит, песня.
В конце концов Ксандра вынудила Коляна рассказать, что он любит петь. Но готовых песен знает мало и поет свои слова.
— Какие?
— Всякие, разные: олень бежит, колокольчик звенит. Что вижу, что слышу, что думаю — все пою.
— Спой что-нибудь!
— Колян спел:
Я еду давно, скоро месяц.Везу двух русских женщин,Мать и дочь.Вот дочь пристала ко мне:«Спой да спой!»Ладно, слушай:Ветер поет, лес поет,Реки поют, птицы поют,И всяк хорош человек поет.Молчит только плохой.И ты, девушка, пой,Если ты добрая!
— Я пою, пою, люблю петь! — зашумела Ксандра. — Давай будем вместе!
— Ладно, будем. Потом.
На подходе к Веселым озерам Колян заметил высокий дымок, какой обычно вздымается над вежами и куваксами — над открытыми кострами он чаще всего стелется по земле, — и повернул на него. Он полагал, что встретит кого-нибудь из соседей и спросит про сестру Мотю.
На этот раз ему повезло больше, чем ожидал: он встретил возле куваксы сестру. Она щипала убитых куропаток.
Встретились брат с сестрой тихо, спокойно, не выказывая ни удивления, ни радости, будто расстались только вчера. Лопари не любят ахать и охать.
— Колян? — чуть-чуть повыше обычного сказала Мотя.
— Я. Здравствуй!
Поздоровались кивком головы.
— Обед ждать будешь? — спросила сестра, снова занявшись куропатками.
— Не будем, обедали.
— Колдун сказывал, умер ты.
— Я только болел. Отец вот умер.
Она приняла это без малейшей тени наружного волнения:
— Время пришло, старик. Ты отпел его?
— Землю отпел.
— Дай мне половинку. Я тоже отпою.
— Зачем? Я отпел всю.
— И я отпою. Пусть народ не говорит про меня: «Жадная, не отпела отца».
Колян отвязал от пояса кожаный кошель, где вместе с боеприпасами хранил в тряпочке землю с отцовской могилы, уже размоловшуюся в пыль, разделил ее, и каждый спрятал свою долю.
Начало подходить оленье стадо, всегда немножко отстававшее от саней.
— Какой ты богатый стал, — сказала Мотя.
— Погляди им на уши, там увидишь, кто богатый.
Отложив недощипанную куропатку, Мотя прошла к стаду. Все олени были с метками соседа Максима.
— А твои где? Ты на олешках уехал, и отец на олешках.
— Схоронили. Там худо.
— И здесь худо. Оська — плохой хозяин, шатун большой мой Оська. Я теперь Оськина жена. Возьмет Оська ружье, уйдет за птицей, а волк видит это и к стаду. Всех оленей порезали.
— Кого впрягаешь? — спросил брат.
— Одна пара осталась.
Колян видел, что Мотя врет — и ягель кругом шибко потоптан оленями, и санок двое, — но смолчал о разделе имущества. Дело трудное, и разбирать лучше потом, когда весь народ соберется в Веселые озера.
Невдалеке раздались выстрелы.
— Мой Оська. И день и ночь палит, — не то осуждая, не то, наоборот, гордясь, молвила Мотя, затем повернулась к Катерине Павловне и с непроницаемым лицом и непонятным для других чувством начала рассказывать: — Теперь Колян совсем сирота. Олешков зарезали волки. Тупу, вежу отец отдал моему Оське.
Можно было подумать, что она жалеет брата, и можно так: за отцовским добром не тяни руки, ничего не получишь.
Пришел Оська, положил возле Моти еще двух убитых куропаток. Он встретил Коляна тоже без удивления, без радости, сразу же после «здравствуй» сказал:
— А колдун похоронил тебя. И твой отец Фома отдал мне тупу, оленей…
— Мой отец Фома умер, — перебила Оську Мотя. — А Колян пасет стадо Максима.
— Где сам Максим? — спросил Оська.
— Остался на железной дороге.
— Умрет — олени твои будут. А тупу займешь отцовскую. У меня есть своя.
Колян ничего не сказал на это. Мотя и Оська решили, что дележ закончен полюбовно, и стали добрей. Оська подарил Коляну двух куропаток, а Мотя — большую щуку.
И расстались брат с сестрой так, будто уходил он всего лишь в соседний лес за вязанкой дров.
— Я пошел, — сказал он.
— Ладно, иди, — отозвалась она. И все. Не спросила, куда едет, кого везет, когда вернется домой, не постояла, глядя вслед, не помахала рукой, а продолжала возню у котла.
Провожали только Оськины собаки. Отойдя немного, Колян выбросил куропаток и щуку и проворчал:
— От жадных собак получены, пусть и едят их собаки.
Так и случилось: все выброшенное тотчас сожрали Оськины собаки.
…От встречи Коляна с Мотей у Ксандры сжалось сердце, подкатили слезы, и все померкло, будто огромная, во все небо, туча нахлобучила землю. Не манили горные дали, не занимали взлетавшие постоянно куропатки, не заботило, куда ступить. Держась за веревку, она волочилась как придется, точно мертвый груз.
Все сердце, все думы занимал Колян. Какой же он несчастный, одинокий! Отец и мать умерли. Сестра и зять ограбили. Что сказать ему? Чем утешить? Понимает ли он свое горе? Все хлопочет, суетится, бережет всех: нас, оленей, собак. Даже поет. Что это — рабская покорность, услужливость, тупость или большая душа?
— Коля-а-н! Коля-ан! Иди ко мне! Беги скорей! — позвала Ксандра, потом крепко взяла его за руку и продолжала идти, не выпуская.
Он удивился:
— Что случилось?
Так, за руку, она шла с ним в первый раз.
— Слава богу, ничего! Я уже боюсь всяких случаев. Тебе плохо идти, неудобно?
— Хорошо, лучше не надо.
Встревоженно поглядывает Колян на Ксандру: что нужно ей, зачем звала? Не затем же, чтобы идти с ним за руку. И думать смешно об этом. Она внимательно следит за его взглядом, он кажется ей таким, как у лопарской собаки, — всегда настороженный, всегда ждущий приказа, всегда полный готовности служить.
— Не гляди на меня так! — говорит она, передернув плечами от внутренней дрожи. — Вообще так не гляди!
— Как?
— По-собачьи. Нечего тебе заглядывать всем в глаза да угадывать, что мельтешит там. Это собачье дело.
— Но ты звала. Зачем?
— Дать руку. Знай, что у тебя есть друг, верный друг!
— Спасибо! — Колян крепко жмет ей руку. — Когда есть друг — хорошо. Но когда друг не идет сам, а кричит: «Колян, беги ко мне, я хочу пожать тебе руку», — это тоже собачье дело.
На миг Ксандра с Коляном испытали одинаковое чувство обиды. «Ах, вон ты какая! Я готов для тебя сделать все, а ты: гляжу не так, по-собачьи». «Ах, вон ты какой! Я к тебе всем сердцем, а ты: позвала не так, по-собачьи». Их руки дрогнули и чуть-чуть не разъединились.
Но в следующий момент оба испугались: он — того, что может потерять своего единственного друга, она — того, что нанесет Коляну новую обиду, сделает его окончательно одиноким. «Отец и мать умерли, сестра ограбила, я оттолкнула. Чем я лучше их? Куда идти человеку?!»
