мы с ним дружили, он был очень известным композитором. И однажды за ужином я спросил его, как ему удается зарабатывать на жизнь «серьезной» — как бы вы это назвали — музыкой. Он ответил, что для заработка он пишет музыку для кино. Я был поражен! Я думал, речь идет о фокстротах и тустепах, о того сорта музыке, что играет самодеятельный оркестрик в дешевом кафе. На следующий день я отправился в кинотеатр на «Отверженных» Раймона Бернара с музыкальным сопровождением Онеггера. К моему великому изумлению, я услышал музыку превосходного качества. Так на меня снизошло откровение. Я понял, что нет ничего постыдного в сочинении музыки для кино. Разумеется, это не значит, что вам не приходится идти на компромиссы. В Голливуде нередко обнаруживаешь, что работаешь на идиотов. Впрочем, в любой профессии есть свои издержки.
— Но мистер Уайлдер не идиот.
— Конечно, нет. Я питаю к нему искреннее уважение и симпатию. Иначе бы сегодня меня здесь не было. Иначе я бы не согласился работать над этим фильмом, хотя я не убежден целиком и полностью, — украдкой он обвел взглядом наших сотрапезников, — что фильм станет его очередным большим успехом. Нет, я имел в виду других режиссеров. Кинематографистов опытных, известных, публика их обожает, потому что не ведает, каковы эти люди на самом деле.
— Вот как, — обронила я.
— Мистер Хичкок, например.
— Альфред Хичкок? — О нем даже я слыхала.
— А разве бывают другие Хичкоки? В сорок пятом году я написал музыку к его фильму «Завороженный». Посредственное кино, сказать по правде…
— Да. — Как обычно, я процитировала по памяти пассаж из Халливелла: «Исполнители главных ролей творят чудеса, но сюжет мог бы быть и поинтереснее».
— Именно. — Доктор Рожа внимательно, слегка сдвинув брови, поглядел на меня. Затем продолжил: — Однако музыку я написал хорошую. В работе всегда нужна полная отдача. За эту музыку я получил своего первого «Оскара». И знаете что? Мистер Хичкок ни разу не упомянул об этом. Не прислал ни открытки с благодарностями, ни письма с поздравлениями, ни словечка. С тех пор мы с ним больше никогда не работали.
— Лажа, — прокомментировала я.
Он отхлебнул воды, прежде чем переспросить:
— Лажа?
— То есть свинство. Со мной тоже такое бывало. Однажды я сдала огромное эссе в конце семестра за два дня до срока, и преподаватель так ничего и не сказал о моей работе, ни «хорошо», ни «плохо», просто поставил «удовлетворительно», и все.
— Да, это тоже… лажа, — согласился доктор Рожа, голос его звучал дружелюбнее. Он опять посмотрел на меня, еще внимательнее, поверх очков: — Мистер Даймонд говорит, что вы тоже композитор. Музыкант не без достоинств, уверяет он.
— Мистер Даймонд просто очень добрый человек. — Я покосилась на Ици, смущаясь и невыразимо гордясь собой.
— Полагаю, вы учились в Афинской консерватории? — спросил доктор Рожа.
Я помотала головой.
— Нет, я самоучка, не настоящий композитор, просто… играя, выдумываю что-то и записываю на магнитофон.
— Что ж, сейчас многие так поступают, — вздохнул он. — Настоящие музыканты перевелись. Остались только энтузиасты-любители, никогда и нигде не учившиеся, но уверенные, что для успеха им вполне хватит изобретательности и таланта. И за это мы должны благодарить «рок энд ролл». — Эти три слова он произнес так, словно обнаружил волос в своем супе и был вынужден извлечь его двумя пальцами. После благовоспитанного «прошу прощения» он развернулся, чтобы поговорить с Билли.
Пока доктор Рожа сидел спиной ко мне, я размышляла о том, что он сказал. И недоумевала: когда человек столь многого добился на профессиональном поприще, удостоившись стольких наград и дифирамбов, не мелочно ли с его стороны припоминать Альфреду Хичкоку грубый промах тридцатилетней давности? Однако я начала понимать, что многие люди в кинобизнесе, несмотря на все свое влияние, привилегии и сияние славы, легко обижаются и принимаются громко возмущаться, когда что-либо происходит не совсем так, как им хотелось бы. Даже за Ици водился этот грешок. Даже он то и дело морщился, недовольный гостиницами, в которые его селили, транспортом, в котором его возили, ресторанами, куда его приглашали. Единственным, кто не ворчал и не обижался, был Билли. Я искренне верю, что по-настоящему его заботило и волновало только создание картин. Все остальное — условия, в которых он творил, комфорт либо отсутствие оного, нерасторопность шоферов, официантов или гостиничной обслуги — не производило на него ни малейшего впечатления. Он был выше всего этого и сохранял чувство юмора при любых бытовых неудобствах. Опять же, когда ты пережил величайшее несчастье, какое только можно себе представить, яйца на завтрак, сваренные не так, как ты любишь, вряд ли покажутся серьезной проблемой.
Это не значит, что Билли не мог быть грубым и агрессивным, когда не считал нужным сдерживаться. Как, например, на том ужине, когда гости заказывали еду. В кои-то веки я не чувствовала себя совсем дурехой, поскольку большинство гостей разбиралось в баварской кухне не лучше меня, и все поголовно последовали примеру Билли: он заказал Schweinshaxe и Leberknödel[25], а затем подробно проинструктировал официанта, как эти блюда нужно готовить.
— Мне то же самое, — сказал Ици.
Мистер Холден захлопнул меню:
— Что хорошо для шефа, хорошо и для меня.
— Сдается, это отличный выбор, — сказал доктор Рожа.
Диссидентами оказались только двое — мисс Келлер и мистер Пачино.
— Итак, — произнесла мисс Келлер не без ехидства в голосе, — если по сценарию, сочиненному Билли с Ици, от меня требуется предстать обнаженной перед камерой через несколько дней, я, пожалуй, выберу салат.
— А я бы съел чизбургер, — объявил мистер Пачино. — Средней прожарки, с картошкой фри и капустным салатом.
Билли сверлил его взглядом:
— Чизбургер? Вы шутите? Где мы, по-вашему, в «Макдоналдсе»?
— Нет, не в «Макдоналдсе», — ответил Пачино. — Мне просто хочется чизбургер. Что тут такого? В любом ресторане, на любом краю света вам приготовят чизбургер, разве нет?
— Несомненно, однако мы не на краю света и не в любам ресторане. Мы в гостиной
